10. Парадигма персонализма

отечественных философских традиций

Богатство и разнообразие психологических прозрений и подходов к проблематике личности в классической русской философии весьма неотвлеченным образом соотносимыо с конкретной практикой психологической помощи, которая может трактоваться как “духовная ортопедия” (П. А. Флоренский), как “поддержание духа”, восстановление способности любви и веры, личностного “Я”, соотносимого с вечными и нетленными ценностями, бытия в качестве ответственного и причастного к смыслу своей жизни, имеющего свое достояние и достоинство не только в самом себе, но и в бытии другого и для другого и осознающего, означивающего себя в этом своем авторском, ответственном бытии как развертывающееся, развивающееся во времени-пространстве культурное тело, мир и одновременно символ, отражающий неведомые глубины инобытийного, не явленного вовне бытия, составляющего тайну самого человека (Ф. М. Достоевский, Н. А. Бердяев, А. Белый, Б. П. Вышеславцев, Лев Шестов, С. Л. Франк, М. М. Бахтин).

Узловыми моментами возможной личностной работы с Сергеем могут стать следующие:

1. Возвращение прожитой жизни Сергея достоинства, ценности опыта, личного, не заемного, не книжного, работа на “возвышение”, на возмещение в душе, потерявшей опору и ищущей эту опору вне себя, в других (точно так же, потеряв равновесие, мы инстинктивно хватаемся за ближнего, за нечто устойчивое), высоких смыслов трагедии личностного бытия человека — незащищенного, одинокого, обреченного на страдания и гибель и вместе с тем способного искать любви и поддержки, способного бороться и отстаивать себя, преодолевать страх, обретать мужество прямого взгляда на опасности мира и на свои слабости, способность верить в других и в себя, испытывая благодарность, желание помочь другим, т.е. способного выходить за пределы своего “Я”, осуществляясь в мире как “Я” — для других”.

2. Особое внимание следовало бы уделить созданию условий для проявления личностного “Я” Сергея, какое оно есть само для себя, независимо от соответствия или несоответствия внешним или налагаемым внешними ранними и поздними обстоятельствами идеалов и представлений. Следовало бы побудить Сергея погрузиться в неструктурированные глубины его “самости” посредством различения внешнего и внутреннего, поверхностного и сущностного, ложного и истинного. Его отношения с бывшей женой — подходящее пространство для проработки проблематики любви как понятия и бытия, как безусловного или обусловленного чистосердечного желания добра и — манипуляции, как веры и безверия.

3. Тревога и связанные с ней способы ее компенсации, равно как и проявляющееся самоотношение — важный момент для построения полноценного диалога. В нем сопереживание, глубинное, непредзаданное, живое, не-объектное общение, восстановление способностей Сергея к формированию подлинных отношений “Я—Ты” с другим, с миром, с самим собой создало бы основу для такого важного события личного опыта душевной и духовной жизни, как встреча, то есть для непосредственного переживания трагизма, неразрешимых противоречий бытия не в их изолированной друг от друга и непреодолимой невозможности, а как момента инициации, постижения (чувственного, аффективного и вместе с тем глубоко интеллектуального и духовного) сложности и глубины жизни, прикосновения к ее сокровенным тайнам. Это само по себе и есть высшее благо человека как самосознающего и самосозидающего бытия в мире.

4. Еще один важный аспект работы с Сергеем — разделение его личностного бытия и личностного бытия тех людей, которые в свое время его травмировали (родители, бывшая супруга). Его способность к самопониманию может развиться через понимание других, в частности, самых близких по крови людей — отца и матери. Понять их личностное бытие в отделенности от своего (как иное личностное бытие, как жизнь другого) невозможно без любви и постижения того обстоятельства, что их жизненный мир, который они создавали и строили определенным образом, являлся таким, каким он был не потому, что специально построен для Сергея, а потому, что он не мог быть иным. И что ценность этого мира, через который явлена Сергею жизнь, заключается в том опыте, в том переживании жизни, которые позволяют теперь Сергею создавать свой, иной мир, где будут не только жалобы и обиды, оскорбления и обвинения, но вера, надежда, любовь, благодарность, мужество и, быть может, Бог как высшая ценность, без которой человеку не дается осознание меры всех вещей — другого человека.

Таким образом, богатейшие отечественные традиции персонализма дают психологу и клиенту возможность не только восстановить свое “Я”, но и выйти за пределы “Я” в области духовного и вневременного бытия, к проявлению самости и осознанию собственной жизни и ее ценности как одного из бесконечных проявлений жизни людей и человечества, как вечно повторяющейся и неповторимой, разгадываемой и неразгаданной, попираемой и неуничтожимой, наполненной болью и радостью, отчаянием и надеждой, безверием и верой, равнодушием и любовью тайны человеческого бытия.

Б. Проективный текст

“Случай с Людмилой”

Этот случай идентичен проективному тексту “Случай с Сергеем” по проблематике, но отличается и ориентированностью на половую идентификацию клиента-женщины, что требует самостоятельного творческого уточнения некоторых формулировок в ориентировочных опорных текстах.

Действие происходит в консультационном центре, где квалифицированные психологи проводят индивидуальную и групповую работу. Людмила зашла, чтобы получить консультацию, и рассказала консультанту следующее:

“Мне 25 лет. Я студентка психологического факультета. Недавно решила специализироваться в области практической психологии. Окончила три курса, прослушала спецкурсы по психологии личности, общения и даже прошла группу личностного роста. Нас попросили написать психологические автобиографии, где надо было рассказать о своих чувствах, о прошлом и желаемом будущем. В ходе этой работы я поняла, что недостаточно знаю себя. И решила, что если собираюсь работать с людьми как консультант, мне следует прежде всего лучше взглянуть на себя. Мне бы хотелось еженедельно получать индивидуальное консультирование, а также присоединиться к постоянно действующей группе, так как мне необходим опыт в установлении отношений с другими, постоянная обратная связь и более глубокая проработка собственных проблем. Я надеюсь посещать ваш консультационный центр в течение семестра, а может быть, и года”.

Таковы основные моменты рассказа Людмилы. Перед уходом она отдала консультанту психологическую автобиографию. Приводим этот текст.

“В свои 25 лет я чувствую, что прожила большую часть своей жизни впустую. К настоящему моменту я хотела бы уже закончить университет и работать, а вместо этого я всего лишь студентка. Я поняла, что без знания практической психологии не смогу добиться многого и поэтому решила специализироваться в области консультативной психологии и работать консультантом с проблемными детьми. Мне помог в свое время один человек, и я также хотела бы помогать молодежи. В настоящее время я снимаю угол у одной пожилой алкоголички. У меня мало друзей, я испытываю страх и робость со сверстницами или людьми старше меня. Я чувствую себя хорошо с детьми, потому что они еще искренни. Я очень беспокоюсь по поводу того, достаточно ли подхожу для практической работы в качестве психолога-консультанта. Одна из моих проблем: я много курю и, бывает, выпиваю. В основном это случается, когда мне одиноко и кажется, что я всегда буду никому не нужной. Я боюсь людей вообще, но особенно сильных и привлекательных мужчин. Возможно, я всегда думаю о том, как они меня оценивают и боюсь, что они считают меня недостаточно женственной. Мне кажется, что я не соответствую их ожиданиям в отношении женщины. Я действительно далека от образца “модели”. У меня не смазливое личико, я довольно резка в обращении и часто задумываюсь, соответствую ли я вообще современным представлениям.

Довольно часто меня охватывает тревога, особенно по ночам. Иногда мне хочется куда-нибудь сбежать, чтобы никто меня не видел. Часто я страдаю от того, что невезучая. Я вообще часто зацикливаюсь на себе, на мыслях о собственной бесполезности. В такие моменты я себя ненавижу. В тяжелые минуты мне кажется, что лучше бы мне вообще было не рождаться, лучше умереть. Тогда бы я, по крайней мере, перестала страдать. Если быть откровенной, я не могу сказать, что кого-нибудь когда-нибудь любила всей душой. Да и меня никто никогда не любил по-настоящему.

Не все, конечно, так мрачно: у меня нашлось достаточно настойчивости, чтобы поступить в университет, тем более на факультет психологии. Мне нравится, что я хочу работать над собой и прилагаю усилия в этом направлении. Я знаю, мне нужен человек, который помог бы мне. Мне нравится в себе то, что я осознаю свои страхи, способна быстро чувствовать и могу рискнуть, даже если чего-то боюсь.

Что было у меня в прошлом? Какие наиболее значительные события и поворотные моменты моей жизни? Главным поворотным моментом было, как ни странно, общение с моей начальницей в цеху, где я работала, молоденьким мастером. Она воодушевила меня на поступление в университет, говорила, что видит во мне способности, требуемые для работы с молодежью. Мне трудно было вначале поверить в это, но ее вера помогла мне. Следующим значительным событием стало мое замужество и развод. Наши семейные взаимоотношения длились недолго, муж ушел от меня. Это было страшным ударом по моему женскому самолюбию. Он был очень сильным мужчиной, доминантный тип. Муж не упускал случая подчеркнуть, что я — “не такая”, “не баба”. Я сделала аборт. С тех пор я опасаюсь сближаться с мужчинами из-за страха, что они меня подавят.

Мои родители не разводились, но я бы хотела, чтобы они это сделали. Они часто ссорились. Насколько я понимаю, именно отец был инициатором. Являясь доминирующей личностью, он часто “катил бочку” на мать, слабую, пассивную и робкую. Она никогда не возражала ему. Мои “предки” всегда сравнивали меня не в мою пользу со старшей сестрой — “замечательным” ребенком, удачливой и прилежной ученицей. Я сама не знаю, как случилось, что я оказалась неудачницей.

Я помню, мать кричала: “Ты что, тупая? Соображать надо! Идиотка ненормальная! Ты никогда ничего не добьешься!” Мой отец обходился со мной так же, как он обходился с матерью. “Ты — конь, а не женщина. Когда ты уже вырастешь и уедешь? Хоть глаза не будешь мозолить, чтоб сердце мое не болело!” Вот что я от него слышала. Помню, мне было лет 15, я пыталась заснуть ночью, чувствуя себя совершенно не нужной. Мне хотелось построить свой домик и жить в нем.

Мы жили в маленьком городке. В родительской семье не было разговоров ни о религии, ни о чем таком... По правде говоря, я часто ловила себя на мысли, что я дочь не своих родителей.

Какой бы я хотела стать и каких изменений в своей жизни хотела бы? Прежде всего я хотела бы лучше относиться к себе. У меня, по-моему, классический комплекс неполноценности. Мне бы хотелось уважать себя больше, чем теперь. Надеюсь, что смогу научиться любить. Мне хочется также избавиться от чувства вины и тревожности, я хочу относиться к себе, как все нормальные люди. Я действительно хочу стать хорошим дет­ским консультантом, а для этого мне надо глубоко понять себя. Правда, я не совсем определилась, что это означает. Но знаю твердо: мне нужно освободиться от саморазрушительных склонностей и научиться больше доверять людям. Может быть, когда я больше полюблю себя, я смогу доверяться другим и они найдут во мне что-то такое, что заслуживает симпатии”.

Упражнение 2

Инструкция

Упражнение предназначено как для индивидуальной, так и для групповой учебной работы. Внимательно вчитайтесь в текст. Сориентируйтесь в наиболее приемлемых парадигмах для консультативной беседы с Ириной. Меняясь ролями и чередуя психотерапевтические парадигмы, подберите оптимальную для вас и для вашей “клиентки”.

После завершения учебной работы в целом, проведите групповую проективную дискуссию на тему: “Мой выбор психотерапевтической парадигмы и конкретные задачи психологической помощи”.

Случай с Ириной

Ирине 25 лет. Она замужем 6 лет. Детей нет. Два раза была беременна, и дважды дело заканчивалось выкидышем. Муж — инженер. Поженились в 1986 г., в феврале, в Припяти, где Ирина работала учительницей младших классов, а муж, Володя, электриком на ЧАЭС. После аварии им дали квартиру в Киеве и прописку (временную) до 31 декабря 1991 г. За это время необходимо было принять решение: либо Володя остается в Славутиче, сохраняя все льготы работника атомной станции и, естественно, получая постоянную прописку, либо освободить жилплощадь и устраиваться в жизни самостоятельно. Сейчас Ирина не работает, вот уже полгода, стаж у нее прервался. Володя пока ездит на вахты, но в связи с обострившейся хронической пневмонией серьезно подумывает о том, чтобы бросить эту работу и уехать к родителям в Крым.

Монолог Ирины у психолога (очень робко, неуверенно):

И. Добрый день! Вы уже освободились? Можно сесть?

П. Да, пожалуйста. Слушаю вас.

И. (Плачет, вначале тихо, затем громче, почти рыдает, не обращая внимания на психолога, примерно 5 минут. Нервно ищет платочек, комкает... Прячет лицо в ладонях...) Что мне делать?.

П. (Участливо смотрит ей в глаза, молчит.)

И. (Снова всхлипывает, плачет, затем рыдает... Извиняется. И снова плачет...)

П. Что у вас случилось?

И. (Сквозь слезы.) Ничего... жизни нет... Понимаете, мы с Володей поженились в 1986 году, зимой. А тут — авария. Я была в положении. А у меня выкидыш. (Плачет.) Мы только-только обустраиваться начали. А тут... Авария... Эвакуация... нас в гостинице поселили. Прописка временная... Через 2 месяца заканчивается. А мужу сказали: будешь в Славутиче — дадим квартиру, не будешь — сам устраивайся. Он на вахте работает. Две недели там, две недели дома. Придет домой, набычится, не подступиться. Я к нему подойду спросить, а он грубо так, знаете, ответит... Я потом еще забеременела, а у меня опять выкидыш. (Плачет.) Жизни нет... А сейчас он заболел, в больнице лежит, пневмония у него обострилась. Я пришла к нему в больницу, а он (плачет) разговаривать не хочет... Я думаю... Может, говорю, у тебя кто есть... А он зло так посмотрит, как скажет, так страшно делается... Пошла ты, говорит, отсюда... Сил нет... Что делать?... Семья валится... Я не работаю уже полгода. Денег у меня нет. А он почти не дает. Как на них прожить? Не могу я больше... Я к родителям поехала, когда он на вахте был, а отец говорит: езжай в семью. А где же она, моя семья? Не знаю просто... Привязчивая я. Привязалась я к нему... Если бы дети были... А так, кому я нужна? Не знаю просто... (Плачет.) Я в школе работать не смогла. Слишком большая нервная нагрузка. А сейчас — и рада бы, да нет места... Что делать?

Приложение II

“Народное целительство”:

психологический анализ феномена*

По многочисленным просьбам принимает

известная знахарка и спасительница Ирина.

Как специалист в области народной и нетрадиционной медицины, народный целитель Ирина, имеющая аттестационно-экспертное заключение УАНМ №2740 от 14. 06. 1999 г. и специальное разрешение Мин­здрава Украины № 00126 от 31. 08. 1999 г., проводит также индивидуальный прием. Методом биоэнергоинформотерапии она оказывает опосредованное воздействие, способное оживить через подсознательную сферу матрицы нормы памяти. При этом воздействие концентрируется на организме в целом, что позволяет “запустить” внутреннюю фармакологическую систему человека. В ответ на словесно-энергетическое воздействие, которое несет лечебные импульсы, организм начинает самостоятельно бороться с болезнями.

Лицензия Минздрава № 25630-ЮЗ от 22. 01. 99 г.

(Реклама из газеты РІО, №2, январь, 2001 г.)

Из того, что не все способны понять психологию,

вовсе не следует, что психология не способна понять всех.

Из частной беседы

Анализ состояний сознания социума, оставаясь проблемой хронически актуальной, вряд ли будет когда-либо обеспечен грантами по той простой причине, что организации, финансирующие психологические исследования, заинтересованы прежде всего в полезной или потенциально утилизируемой информации. Изучение массового общественного сознания постсоветских граждан если и представляет какой-либо интерес, то скорее для тех, кто не имеет финансовых средств в силу преобладания инстинкта любознательности над инстинктом любостяжательства или же для тех, кто предпочитает держать финансирование подобных исследований в тайне.

Изучение феномена “народного целительства” и фигуры “народного целителя” на постсоветском пространстве принадлежит к подобной тематике. Легче предположить финансирование вызывания к жизни этого явления, чем субсидирование его разоблачения. Между тем представляется необходимым хотя бы в общих чертах дать научную характеристику этой мифологической креатуре общественного сознания последних десятилетий ХХ века не столько даже из научного любопытства, сколько из чувства профессионального сострадания и к обществу, и к самой науке. Безусловно, профессиональные психологи вправе не замечать ни народных целителей, ни астрологов, ни прочих профессиональных распространителей слухов и предрассудков, отнеся их к разряду своеобразных артистов лганья как жанра, у которых есть своя публика.

Можно занять и другую позицию, так сказать, прагматическую: людям помогает, и слава Богу! Беда в том, что позиция эта весьма уязвима. Ведь снимают стресс, улучшают самочувствие и домашние животные, например, кошки. Но им же не выдается лицензия Минздрава, в которой официально засвидетельствованы столь широко признанные способности домашнего любимца.

Вот почему нравственный долг перед наукой и перед людьми, с уважением относящимися к ней, не может не побуждать профессионального психолога к ясной мысли и свободному высказыванию о психосоциальной сущности упомянутых явлений с тем, чтобы, отквалифицировав их надлежащим образом, обозначить границы — и исторические, и психологические — самого феномена. Восстанавливая тем самым референтную норму научного объяснения и понимания данной психосоциальной феноменологии.

В преддверии анализа имеет смысл обратиться к двум равнозначным истокам генезиса самого явления “народного целительства”: к этимологии процесса (вещи) и к этимологии словосочетания (имени).

Как мы все (имеются в виду взрослые) хорошо помним, массовые телесеансы с участием “целителей-экстрасенсов” начались в конце 1980-х, на изломе политики так называемой “перестройки”, явившейся своеобразным итогом грандиозного формирующего эксперимента, именовавшегося по разным поводам то “перековкой”, то “закаливанием стали”, то “поднятием целины” и прочими индустриально-аграрными метафорами, семантическая функция которых заключалась в эвфемизации процессов репрессирования познавательной способности личностного сознания, а закономерным итогом явилась констатация на уровне языковой формы, что “построено не то”. Прямо как в украинской сказке: кузнец ковал-ковал железку, потом опустил ее в воду, но кроме неприятного шипящего звука ничего из этой ковки не вышло.

До конца восьмидесятых единственной публичной фигурой, олицетворявшей не то что санкционированную свыше, но как бы молчаливо дозволенную и допущенную до общения с массами возможность личного и свободного реагирования на общие и частные события, был и оставался, даже после своей кончины, артист легкого жанра, выступавший под броским псевдонимом Вольф Мессинг.

Собственно говоря, уже сам этот псевдоним, явно сочетавший в себе германскую идентификацию имени (Wolf) и отдаленную аллюзию на древнееврейское “messiah” концентрировал в себе, как в фокусе, некое средоточие мистических сил, таящих залог свершения пресловутого чуда, компенсаторным ожиданием которого (а что собой представляет вера, как не предельно интенсивно переживаемое ожидание чуда?) издавна были проникнуты былины, сказки и утопии русского, как, впрочем, и любого другого этноса.

Загадочная сила имени, диктующая магическому сознанию строжайший запрет на его произнесение (запрет на произнесение собственного имени во многих варварских культурах; запрет на произнесение имени Бога в иудейской традиции; “не поминай Господа всуе” в православной и т.д.), имеет и свою оборотную сторону: огромную суггестивную, побудительную мощь. Устрашающие клички индейских вождей, средневековых рыцарей, не говоря уже о прозваниях королей, царей и императоров, служили некой важной миссии: внушать ужас и безграничное, до потери чувств, преклонение не только перед ликом, но и перед именем властелина. Не трудно вообразить, кто бы занял место “отца всех времен и народов” при той же логике социальных событий в России, выбери в силу житейских обстоятельств Лейба Бронштейн себе звучный и богатый металлургическими ассоциациями псевдоним “Сталин”, а Иосиф Джугашвили — невнятный для русского слуха псевдоним “Троцкий”, лишенный всяких намеков на процессы обработки металлов и их качество. Ведь магический компонент так или иначе в общественном сознании присутствует всегда.

Здесь целесообразно небольшое отступление. Не знаю, существуют ли исследования, посвященные истории псевдонимов на Руси, но зато доподлинно известно, что в дореволюционной России множество людей, за исключением разве что родовитой знати да уважающих себя разночинцев, свои собственные фамилии не жаловали. Не жаловали до такой степени, что в первые послереволюционные годы советское правительство, почти половина членов которого носила вымышленные имена, издало специальное распоряжение или, как тогда выражались на французский манер “декрет”, т.е. предписание, великодушно позволявшее всем, имеющим неблагозвучные фамилии, заменить их на более приемлемые. Так исчезли многочисленные Дурново, Остолоповы, Нетудыкорыты, а на смену им пришли далекие от прозвищ (ср. “прізвище”) соплеменников, но зато благозвучные и приятные во всех отношениях Гладковы, Умновы, Светловы и — далее от имени в основе слова. Впрочем, это решение революционного правительства не было оригинальным. Оно лишь воспроизвело на новом историческом этапе русскую традицию отдавать предпочтение броскости и красивости в противовес глубине и подлинности. Отказ от собственной фамилии, распространившийся, подобно эпидемии, в конце XIX — начале XX века, в России особенно заметен по псевдонимам антиправительственных заговорщиков и так называемых “пролетарских писателей”*. Легко предположить, что все самопереименованные (Горький, Скиталец, Бедный, Голодный, Ленин, Сталин, Каменев, Зиновьев, Киров и, по-видимому, ранее всех — Герцен) склонны были объяснять необходимость клички требованиями конспирации или же предельной экспрессивностью выражения народных страданий. Позволю заметить, однако, что подобные рационализации критики не выдерживают. Не только потому, что полиция и без того легко идентифицировала новоименованного, но и потому, что в глаза, к сожалению, бросается другое: сугубо психоаналитическая подоплека конфликта отца и сына, который, кстати говоря, совершенно не вытекает из русско-греческой православной традиции в отличие от традиции римско-католической, где этот конфликт запрограммирован изначально структурой Святого семейства, что, собственно, и отражено в учении З. Фрейда. Следовательно, если предположить, что принятие того или иного псевдонима обусловлено не просто инфантильным желанием выдать себя за кого-либо иного, только не за сына своих родителей, а, скажем, за устремленного к высокой миссии носителя идеи, и что на самом деле предпочтение псевдонима является результатом разрыва связи с родом, семьей, домом, то вполне резонно возникает вопрос о глубинной мотивации такого выбора**.

Стоит, однако, внимательнее отнестись к направлению деятельности и ее последствиям как итогу выбора, и ответ оказывается ближе, чем можно было предположить. Всякий раз, когда мы имеем дело с отречением от отцовского рода в форме отказа от фамилии отца, мы сталкиваемся с осознанным или замещенным конфликтом отца и сына, который свойствен не истинно православной, т.е. деструктурированной в этом смысле, семье. Выраженная пусть не в форме явного противостояния, а в форме нелюбви, в форме сыновьего желания отречься от отца, превзойти его, своеобразно отомстив либо за факт своего незаконного рождения (Герцен), низкого происхождения (Сталин), за отцовский отказ от жены, сыновьей матери (Горький), утверждающее нежелание идентифицироваться с лично неприятными этническими (калмыцкими) корнями отца (Ленин), эта тенденция вела к компенсаторному утверждению себя самого в качестве отца: родоначальника (пролетарской литературы, Горький), создателя (первого в мире государства рабочих и крестьян, Ленин), собственно отца (всех времен и народов, Сталин), а также к появлению многочисленных “батек”, заправлявших романтизированными отрядами поющих психоаналитическую балладу отречения и конфликта: “Я хату покинул, пошел воевать”. Если в духовном плане конфликт с отцом выражался в богоборчестве, в конфликтах с властью и законом, то в практическом аспекте, естественно, — в убийствах или подстрекательстве к ним. Ведь в основе данного конфликта лежит чувство мести и темное желание господства, не просветленное любовью и милосердием, передающимися от отца к сыну, так же как от сына к отцу — благодарностью и ощущением защищенности и заботы*.

Не вдаваясь в психологическую подоплеку этой тенденции, отметим лишь следующий момент, сопутствующий склонности или потребности изменить отчую фамилию на измышленную. Прежде всего это служебная или диктуемая образом жизни необходимость в отделенности от мира, от публики, которая всегда была ярко выражена у служителей культа и театра.

Принимающие монашеский обет, принимают и новое имя. Одним из указов, не упомню уже точно какого российского самодержца (который позже скопировало революционное правительство), было высочайше повелено изменить неблагозвучные фамилии приходских священников на ласкающие слух паствы. С этой целью воспользовались близостью дня крещения имярек к религиозным праздникам или простым наделением выпускника семинарии носительством высоких церковно окрашенных качеств. Так среди русского священства появились сотни Спасских, Рождественских, Богоявленских, Добролюбовых, Милосердовых и пр. Подобную же функцию, только с выраженным компонентом эпатажа, выполняли и выполняют говорящие псевдонимы актеров и артистов (всех этих лад дэнс, аллегровых, мадонн и прочих астрай).

Особенностью “псевдо” (мнимых, ненастоящих) самоназваний всегда была их особая связь с социумом, проявлявшаяся либо в желании определенного воздействия на него, либо в подчеркивании отделенности от него, либо в нарочитом усилении функции идентификации с ним посредством эксплуатации семантико-морфологических структур языка.

В этом отношении словосочетание “Вольф Мессинг” было столь же однозначно в своем векторе воздействия — отделенности, сколь, например, словосочетание “Тарапунька и Штепсель” в векторе воздействия (смехового) — тождества. Псевдорусские или даже псевдоанглийские самонаименования тружеников эстрадного жанра не выдерживают, впрочем, никакого сравнения с вышеупомянутым, не от мира сего, Вольфом Мессингом по причине того, что человек, носящий этот псевдоним, не просто “далек от народа”, но противостоит “народу”, стоит вне и над “народом”, (толпой), снисходя к нему лишь иногда на специальных действах-представлениях.

В эпоху, когда артист под псевдонимом Вольф Мессинг покорял обескураженную публику, самим фактом своего существования опровергая предельно формализованный рационализм насаждаемого государством “единственно верного” сознания, на общественной арене в каком-то спешном порядке стали возникать другие фокусники, рядом с которыми для обеспечения наукообразия и контролируемости ситуации всегда маячила если не фигура представителя ученого мира (как правило, из технических наук), то пытливого журналиста, пишущего на паранаучные темы. Внезапно возник феномен Розы Кулешовой, кожей пальцев различавшей цвета и даже якобы читавшей ладонями. Затем, в середине семидесятых, ярким светилом на страницах газет засияло имя целительницы Джуны (уже просто отбросившей длинную фамилию Давиташвили за ненадобностью, как указание на земную локализацию происхождения и этническую принадлежность), которая якобы обладала уникальной способностью исцелять страждущих, даже не прикасаясь к ним, чем превзошла, кстати говоря, самого Христа, который, по свидетельству евангелистов, исцелял все же прикосновением. Таким образом, если до появления в массовом сознании образа Джуны было известно, что миром (по меткому замечанию Р. Барта) одним мановением пальца могли управлять лишь боги или гангстеры, то теперь этих заправил общественного Олимпа потеснили разношерстные целители от народа. Когда же вышеупомянутые фигуранты оккупировали арены стадионов, страницы газет, радиостудии и воцарились на телеэкранах, общественное сознание помутилось. Этому помешательству сопутствовало два явления. Явление говорящей головы без имени, просто с фамилией (Кашпировский) и явление молчащей головы, мягко помавающей рукой, с именем и фамилией, сочетание которых вошло в долговременную память публики, как горячий нож в теплое масло: Алан (нечто очень далекое, возможно, кавказской этимологии) и Чумак (более чем родное, говорящее слово).

Десятки, сотни тысяч людей без различия пола, возраста и социального положения прильнули к экранам телевизоров, в спешном порядке выставляя перед ним стаканы, бидоны и кастрюли с водопроводной водой, не говоря уже о косметических кремах и прочих жидких или полужидких субстанциях. Толпы людей хлынули в киноконцертные залы на сеансы и на прием к новоявленным целителям от народа, имя же им легион, в надежде вывести бородавки, избавиться от седин, вернуть себе мужей (жен, понятно, заказывали вернуть гораздо реже) и даже найти пропавших без вести. Этот наплыв толп можно будет сравнить через несколько лет с толпами, осаждающими посольства зажиточных стран, когда прозревшие граждане в таком же массовом порядке предпочли подаянию словом подаяние хлебом.

Венцом всей этой вакханалии стало предъявление обезумевшей публике слепой, но громко говорящей, пожилой женщины по имени (фамилия, разумеется, в таких случаях ни к чему) Ванга, обитавшей в каком-то далеком от столбовых дорог цивилизации болгарском селе. В Болгарию потянулись паломники из числа выездных тогда журналистов и народных (!) артистов за сладким чудом разгадки прошлого и прознания будущего. После публичного засвидетельствования общенародным любимцем Вячеславом Тихоновым того факта, что Ванга совершенно необъяснимым образом объявила, откуда у него на руке часы, подаренные ему первым космонавтом (о чем, естественно, кроме бывшего Штирлица, не знал никто), стало совершенно очевидно: встреча двух исполинов популярности — народного артиста и безродной предсказательницы — дала миру социализма новый жанр: балаган абсурда.

Этот жанр действительно оказался новым для нескольких поколений советских людей. Здесь не было авторских пьес, как в театре абсурда. Не было эстетического удовольствия от безупречной иллюзии волшебства, как в цирке. Не было даже пошловатого веселья, как в ярмарочном балаганчике начала века. Здесь проделывали фокусы и трюки, в которых зритель, он же статист, оставался не только одурачен, не только обобран, но и унижен. Здесь не покупалось удовольствие, а отнимались деньги вместе с человеческим достоинством. Догадывались ли об этом люди? А если не догадывались, то что же произошло с массовым сознанием? Произошло то, что прививка контролируемой толики иррационализма к рационально репрессированной способности самостоятельного рассуждения не выполнила предназначавшейся ей функции иммунизации. Беззащитное в своей стерильности сознание социума, из которого десятилетиями вытравлялось личностное “Я”, личностный взгляд на мир, пало жертвой прививочной дозы мистики.

Собственно говоря, балаган абсурда существует и существовал всегда там, где существовали игорные дома и дома терпимости, тотализаторы и карточные шулера, простофили и ловкачи. Новым для нашего социума явилось только то, что до краха тоталитарной идеологии единственным монополистом, распоряжающимся рынком общественного сознания, было государство. Но как только государственная монополия на водку и идеологию была отменена, бесчисленные толпы торговцев “духовным товаром” ринулись застолбить себе место на необозримых просторах, заселенных непуганными славянскими душами, у которых вначале отняли свободу выстраивать собственные смыслы жизни, а потом приучили к тому, что смысл (притом один-единственный) задается извне, мудрым руководством. Теперь, когда оказалось, что смысл можно еще и купить — недорого в виде слов и обещаний, дорого — в виде вещей и недвижимости, народ подался в потребители товара для души, по сходной цене, не только оптом, но и в розницу.

Особая роль в этих процессах деформирования массового сознания принадлежит средствам информации, выполняющим зачастую функцию своеобразного импрессарио, сочетая обязанности и рекламного агента, и продюсера. Если в 30-е годы стала очевидной беспримерная значимость радио в индуцировании массовых психических состояний (пресловутая радиопостановка “Война миров” по роману писателя-фантаста Г. Уэллса в США, вызвавшая панику в нескольких штатах страны), то после Второй мировой войны эту же миссию, но с гораздо более выраженным эффектом, подхватило телевидение. В коммерциализованных странах главная роль в этом принадлежит коммерческой рекламе, инсталлирующей в массовом сознании перцепты-химеры благодатных, но не всегда доступных образцов вещей на основе предлагаемых потребительских товаров (от образца внешности до стиля жизни), обусловливая тем самым требуемые поведенческие или когнитивные рефлексы.

В странах с неразвитыми товарно-денежными отношениями в качестве такого потребительского продукта-товара предъявляется поэтому персонаж, которому приписывается носительство благодати. Как потребление соответствующих изделий, рекламируемых в коммерческой передаче, придает потребителю хотя бы частицу высоких достоинств, присущих тем, кто ими щедро наделен в силу обладания рекламируемыми ценностями (от косметики до марки автомобиля), так же и потребление благодати, исходящей от целителя, щедро “заряжающего” этой благодатью даже водопроводную воду в стакане перед телевизором, сообщает ее потребителю хотя бы частицу благости, отделяя его или ее от прочих смертных. Понятно, что такой персонаж-товар должен быть соответственно упакован и представлен*.

Поэтому если в начале века воздействие на массовое сознание со стороны подобных персонажей предполагало ярко выраженную идентификацию с именами, представленными в этносе, населяющем свою территорию, эксплуатируя тем самым “плоть от плоти” и “кровь от крови” (ср. пролетарские псевдонимы), то в наше время вовсю эксплуатируется миф вненаходимости персонажа, выступающего в роли фигуранта в подобном воздействии. Миф вненаходимости означает не что иное, как непринадлежность, отсутствие тождественности, оторванность от пространственной, временной, этнической, профессиональной, социальной и иных идентификаций фигуранта. Этот миф реализуется либо путем изъятия фамилии (ведь фамилия Давиташвили, дает явное указание на происхождение), либо имени (просто “доктор Кашпировский”), либо если имя и фамилия предъявляются, то в ход пускается стандартная легенда о доисторическом (якобы ассирийском, чуть ли не шумерском) происхождении фигуранта, что так же смешно, как если бы некий киевлянин стал доказывать, что он родом из старинного племени древлян, а гражданин Израиля утверждал бы, что происходит из древнего ханаанского рода. Вненаходимость и вневременность по отношению к публике — вот что диктует сочетание несочетаемого (Юрий Лонго, Алан Чумак). Вненаходимость и внекаузальность “целителя-ясновидца”, подчеркивающие отсутствие всякой реальной связи с обычными людьми, предназначены для той же роли, какую в античном театре играл “Deus ex machina”, внезапно появляясь в определенный момент представления как символическое воплощение воли рока.

Генезис явления массового целительства, таким образом, прозрачен: тонкая пленка, чтобы не сказать мыльный пузырь рационализированного репрессиями и террором общественного сознания лопнула, и под оболочкой, расцвеченной переливающимися идеологемами “светлого будущего” обнаружилось кишащее месиво суеверий, предрассудков, страхов и несбыточных чаяний. Лишенная собственного “Я” особь, именовавшаяся на фабрике идеологического производства изделием “советский человек”, оказалась на поверку дохристианским варваром, всецело находящимся в плену инфантильно-магического сознания. Сознания, не различающего слово и реальность. Сознания, в котором господствует не сила мысли, а сила заклинания. Не авторитет знания, а авторитет покорности. Не логос просветленного истиной чувства, а ритм и жест экстатических состояний шаманов от эстрады.

И вот, когда на это кишащее месиво из предрассудков, страхов и смутных ожиданий налетели, подобно стаям ворон, еще и проповедники, миссионеры разных мастей и фасонов со своим нехитрым спиритическим колониальным товаром, стало окончательно ясно: если сон разума рождает чудовищ, то его запрет рождает химеры.

Колдуны, экстрасенсы, белые и черные маги, гадатели на картах Таро и простые прорицатели по вдохновению, агитаторы от разношерстных сект и всевозможные ряженые — от атаманов до кришнаитов — появились подобно шекспировским пузырям земли среди разлагающегося социума, пытаясь отнять последнюю копейку у ограбленного, растерянного и озлобленного населения в обмен на обещание “избавить” “исцелить” и “возродить”. Но особое место среди сонмища новоявленных спасителей заняла, конечно, фигура “народного целителя”, так сказать, фольксхилера.

Чтобы понять этот феномен в его сокровенной сути, в способах его явления миру, вспомним этапы институционализации: появление курсов “народных целителей”, открытие аптек “народных фармацевтов” и, наконец, апофеоз тенденции — создание в столицах стран СНГ “Институтов народной медицины”. Таким образом, “народное целительство” было институционализировано как особый вид официальной, санкционированной государством деятельности, сертификат на право которой является своеобразной акцией, приносящей дивиденд от хилерских услуг. Государство получает доход от продажи этой акции очередному “целителю”, засвидетельствовавшему право на ее покупку справкой о прослушанных курсах, которые уже получили свой доход от инвестированных в них средств, выкроенных будущим “целителем” из семейного бюджета. Далее хилер получает доход от продажи своих телодвижений. А легковерные граждане вкладывают деньги в мечту об исцелении, правомочность которой гарантируется заверенным печатью отказом государства признать свою ответственность за душевное и телесное благополучие своих граждан. Как говорится, выгодно всем. Экономический секрет институционализации этой деятельности состоит всего-навсего в превращении ее в простой, “как правда”, сравнительно честный бизнес, ничем не отличающийся, к примеру, от брачного или игорного, где эксплуатируется призрачная мечта (внезапно разбогатеть) и более или менее выраженное влечение к острым ощущениям. Единственной реальностью во всей этой фантомной деятельности выступают два скромных денежных потока. Первый составляют инвестиции будущих хилеров в коммерческие курсы и ведомство госаппарата, санкционирующие право (и это их бизнес) на организацию второго потока — из кармана легковерной публики в карман хилера (и это его бизнес).

Но что же в данном контексте означает эпитет “народный”? То, что это прилагательное не просто определение, а именно эпитет, т.е. слово, несущее некий эмоционально насыщенный смысл, сомнений не вызывает. Так же, как и то, что этот советизм — всего лишь продолжение однообразного ряда идеологем конкретного исторического периода: “народный артист”, “народный поэт”, “народный судья”, “народный заседатель”, “народный учитель”, “народный депутат” и даже, кажется, “народный академик” (применительно не то к дедушке Мичурину, не то к овощеводу Лысенко). Идеологический смыл данного определения во времена вначале “классового”, а затем “общенародного” социализма означал: “облеченный доверием и пользующийся признанием народа”, т.е. той группы людей, которые олицетворяли собой государство.

Вынесем семантику эпохи за скобки и рассмотрим это определение не через идеологические линзы. Может ли быть “народным” физик или математик? Хирург или системотехник? Были ли “народными” певцами “Битлз” и является ли “народным” артистом Лючано Паваротти? Ответ очевиден. Кто же может стать “народным” и каковы достаточные и необходимые условия появления на свет Божий подобных креатур?

Подсказка содержится в природе отношений субъекта и объекта оценивания и в выборе предмета оценивания. Стоит только оценить деятельность не во всей ее полноте, не в единстве содержания и формы, а выделить для оценивания одну лишь форму или одно лишь содержание, и мы получаем шаблон: народный — антинародный, абстрактный — реалистичный, классовый — общечеловеческий и т.д. Манипулируя этими полюсами конструкта, субъект деятельности оценивания волен упражняться в нехитром искусстве идеологического произвола. Стоит лишь зафиксироваться на способе трактовки предмета деятельности, а не на способах самой деятельности с предметом — и мы получаем алгоритм порождения клишированного сознания, при котором сохраняется исходный конструкт, но изменяются его полюса. “Народный целитель” поэтому есть всего лишь точно такой же частный продукт этого алгоритма, каким является клише “юный шевченковец”, образованное путем изменения одного из компонентов в конструкте “юный: ленинец, мичуринец, стахановец, буденновец” и т.д., и т.п.).

До тех пор, пока будет существовать прежний тип общественного сознания, явленный в конечном множестве жестких конструктов, подобно лексикону Эллочки-Людоедки, до тех пор социум будет биться головой о жесткие схемы значений и смыслов, буквально не понимая того, к чему не подобрана готовая формула трактовки или, хуже того, “понимая” действительность так, как ее трактует клишировавший сознание конструкт.

Общественное поведение и общественное сознание находятся в отношениях взаимообусловленной детерминации. Сознание социума, являясь конгломератом различных слоев и форм общественного сознания, интериоризуясь так или иначе индивидом в процессе его социализации, диктует ему ту или иную технологию проживания жизни. И наоборот: стиль жизни определяет индивидуальное сознание. На уровнях, предшествующих собственно персонализации, т.е. на инфантильно-магическом, фидеистско-мифологическом, обыденно-житейском, политико-идеологическом и даже профессионально-технологическом, социализированный индивид, по определению, не может покинуть пределы обитания, заданные ему его сознанием. Так, для носителя инфантильно-магического сознания подлинным обиталищем является толпа. Для носителя сознания фидеистско-мифологического — община. Обыденно-житейского — семья. Политико-идеологического — партия, группировка. Профессионально-технологического — корпорация. Каждое такое психосоциальное образование есть производное от образа жизни, в свою очередь, производного от преобладающего уровня, слоя сознания социализированного индивида как его носителя. По-видимому, лишь собственно персонализированный индивид, т.е. тот, который смог не просто интериоризовать ту или иную форму, тот или иной слой общественного сознания, но выработать свое собственное сознание, пространством существования которого является личностно-экзистенциальная приобщенность к высокой человеческой культуре во всей ее многогранности и глубине, способен избрать и свой собственный способ бытия.

К какому же сознанию и к кому собственно обращены усилия “народных целителей”? Безусловно, прежде всего к инфантильно-магическому сознанию, т.е. к сознанию толпы. Даже если они обращены к отдельно взятому индивиду, они обращены к нему как к представителю толпы. Поговорка гласит: каков поп, таков и приход. Но верно и обратное утверждение: каков приход, таков и поп. Как известно, чтобы лечиться, необходим некоторый ресурс здоровья. Равным образом, чтобы лечиться у психотерапевта, необходим некоторый запас интеллекта. Для примитивных, архаических структур сознания, в основе которых преобладает активность подкорковых структур, интеллектуально посильным оказывается примитивное же, в сущности магическое суггестивное воздействие. Именно поэтому, откликаясь на чаяния и представления примитивного сознания, народные умельцы от целительства определяют содержание своей деятельности не знающим преград лозунгом: “лечу от всего”. Начиная от супружеских измен и злых соседей и заканчивая бесплодием и онкологией. Лучшей аллегорией для главного действующего лица балагана абсурда был бы образ Панацеи Ходячей.

Но каковы же основные приемы и ухватки кулибиных от психотерапии?

В основе своей это гипнотическое или парагипнотическое воздействие на представителя публики, индуцирующее у последнего измененное состояние сознания, т.е. транс, что, в свою очередь, приводит к релаксации, снятию напряжения, активации нарциссических витальных потребностей. Арсенал приемов здесь невелик: представление себя самого как существа не от мира сего — “целительница Ирина”, “магистр Мексиканского ордена колдунов” (см. выше о псевдонимах); взятие страждущего на испуг (“Вам сделано — “пороблено” — на смерть”); демонстрация крайней бесцеремонности и брутальности в словах и жестах, что индуцирует транс у публики в силу самой непереносимости подобной грубости социальным индивидом (“Ср...ть я хотела на нечистую силу”); нагнетание напряженности и подчеркивание собственной проницательности (“Да у вас прямо гроздьями проблемы висят”); использование суггестивных метафор из псевдофизического и псевдотехнического языка (“Пробито энергетическое поле”) или высказываний с заведомо неясной семантикой (“Захваченность чужим астралом”). Одним из наиболее действенных приемов является сообщение несчастному содержания его переживаний, в частности, в форме стилизованного народного плача (“Знаю, знаю, о чем болит душа. Об ней, о змее этой бессердечной тужишь”), но абсолютный верняк — что происходит с очень высокопоставленными пациентами, — это рассказ пациенту о недавних событиях, происшедших в его жизни, чаще всего случающийся, когда события происходят в квартире*.

Подобные высказывания, индуцирующие трансовые состояния, предваряются или сопровождаются набором определенных жестов, своим происхождением, по всей вероятности, обязанным гипнотическим пассам: приближением-удалением ладони от пациента, верчением чем-то наподобие изогнутой велосипедной спицы (так называемое “замеривание энергетического поля”), параллельными или перекрестными движениями ладоней, плавными и успокаивающими. Предельно напряженное и сосредоточенное лицо “целителя” своей ложнозначительной мимикой подкрепляет суггестивный аспект происходящего.

Иногда инструментальные средства воздействия вносят некое разнообразие за счет блестящих или горящих предметов, церковной утвари, мерных, идеомоторной этиологии, движений небольших конусообразных висюлек “маятник”). Стеклянные и металлические шары и шарики, горящие свечи, кресты да изображения святых из разных религий — вот, пожалуй, и весь арсенал “народного целителя” средней руки. У более технически продвинутых имеются компьютеры, даже ноутбуки, которые, впрочем, используются не с информативной, а с манипулятивно-суггестивной целью убедить человека в том, что его “биополе” “пробито” или “повреждено” в определенном внутреннем органе.

Индуцируя с помощью перечисленного арсенала приемов и средств состояние транса вначале у себя, а затем, по механизму внушения или заражения, у пациента, хилер от народа (он же “био + энерго + инфо + психо + онто + терапевт”) решает несколько задач психоэмоционального воздействия. Он обеспечивает максимум внимательного и обихаживающего отношения-действия к пациенту; своим напряженно-сосредоточенным видом снимает у пациента чувство ответственности, невыносимое, как показали экзистенциальные философы и психологи, для человека толпы, и, доведя своего подопечного до гипнотического состояния, активирует у него инфантильное нарциссическое представление о своей собственной (пациента) неуязвимости (“Со мной ничего плохого случиться не может, потому что это Я”). В совокупности все это создает чувство комфорта и воспроизводит регрессивное, уходящее в детство ощущение отцовско-материнской заботы и защищенности.

Речь, таким образом, идет об эксплуатации неотреагированных детских ожиданий, относящихся к сильным и добрым отцу и матери, способным защитить и уберечь от всяких житейских неурядиц.

Чувство комфорта и благодарности за пережитое во время сеанса, сопутствующий им инфантильный страх и преклонение перед могущественными силами добра, олицетворенными в образе целителя, и составляют психологическую подоплеку хилерского трюка. Отдельный аспект деятельности хилеров — эксплуатация подавленного или вытесненного сексуального напряжения или же иного аффекта, либо сублимирующихся в экзальтированно-истероидную эмоциональную разрядку (истошные вопли, ругательства, катания по полу), либо принимающих форму невротической привязанности к фигуре “целителя” по типу трансфера. Здесь все определяется личностной типологией пациента и техникой работы целителя. Грубо говоря, на сеансах молчаливых целителей индуцируется трансфер. На сеансах экспрессивно-говорливых — эмоциональная разрядка.

Ожидание чуда как невероятного и предельно приятного в своей непостижимости события срабатывает наподобие щелчка фотоаппарата — “и птичка вылетает”.

Грустно, конечно, что она все еще вылетает: “на фоне Пушкина”, на фоне Фрейда и Эйнштейна. Но такова уж особенность человеческой природы и человеческой психики. Люди хотят удовольствий и не хотят страданий. Они (мы?) готовы напрягаться лишь из крайней необходимости, и с радостью откликаются на любое предложение зазывал из разряда — быстро выиграть, и не меньше миллиона, найти заморского мужа-бизнесмена и стать счастливой раз и навсегда, вылечиться сразу и от всего. Балаган абсурда вечен. Но стоит ли покупать в него билет?

Приложение III

Метатеоретический контекст

психологической помощи

Общеизвестно, что наука во всех своих областях и формах познания всегда стремилась к внутренней непротиворечивости и в конечном итоге — к нахождению неких абсолютных начал, установление которых призвано было нести в себе самоочевидность и самообоснование истины. Следы этих устрем­лений сохраняются до сих пор в требованиях непротиворечивости, завершенности научных исследований и описаний, в отстаивании самоценности научного знания, объективности истины и т.д.

В области практической психологии стремление установить некие первоначала душевной жизни едва ли не наиболее яркое выражение нашло в работе К. Юнга “Психология и алхимия”*, в которой известный психолог не устоял перед соблазном средневековых фаустов открыть первоосновы мироздания и попытался, наподобие prima materia алхимиков, вывести предельные символы психического как инвариантную основу существования и развития социальной психики. Работу эту К. Юнг начал в 1928 году, однако, как не менее хорошо известно, в 1931 г. Курт Гедель опубликовал свою книгу “О формальных неразрешимых высказываниях начал математики и родственных систем”, в которой доказал так называемые теоремы о неполноте. Согласно этим двум теоремам метаматематики, “непротиворечивая арифметика содержит неразрешимые высказывания”, т.е. не представляет собой полной системы. С тех пор проблему создания полной формальной теории стало невозможным рассматривать вне и помимо проблемы метатеории, поскольку доказана очевидность того, что любое описание, любая теория по определению неполна и не имеет в самой себе причины своего существования. Тем более это относится к теории, или к описанию психологической помощи. Не выходя за пределы самих психотехник, их содержания, целей и способов применения, приложимости и, в конечном итоге, психо- и социотехнического потенциала, психолог в лучшем случае может оказаться в профессиональной позиции ловкого фокусника, озабоченного собственной технической виртуозностью, а в худшем — впасть в утопизм панпсихического манипуляторства наподобие того, как это произо­шло в 1960-е годы с Б. Скиннером, отстаивавшим идею централизованного управляемого психологами социума.

С целью развития профессиональной, социально и экзистенциально ориентированной рефлексии студентам, усвоившим содержание основного массива настоящего учебного пособия, предлагается авторский текст для проведения проблемной дискуссии на тему: “Метапсихологический контекст психологической помощи”*.

Как известно, термин “метапсихология” принадлежит З. Фрейду. Причем у З. Фрейда содержание и объем понятия, зафиксированного этим термином, аналогичны соответствующему философскому “метафизика”. Метапсихология, как и метафизика, — все то, что находится за пределами, доступными непосредственному эмпирическому опыту или теоретическому исследованию, но влияющее на опыт и определяющее его.

В дальнейшем, правда, З. Фрейд уточнил данный термин как охватывающий теоретические аспекты основанной им науки психоанализа: “Я называю метапсихологическим представлением, — писал он, — описание психического процесса в его динамических, топических и экономических отношениях”**. Не вдаваясь в детали, полагаю, можно было бы сделать следующее обобщение: у Фрейда метапсихология — термин, с помощью которого он отделял свою парадигму (психоаналитическую) от современных ему эмпирических и теоретических построений (ассоциативизм, функционализм, интенционализм, социологическая психология и т.д.), в которых предмет исследования или объяснительные модели были даны или подразумевались в качестве доступных экспериментальному исследованию и относительно легко выявляемых величин.

Так вот, в контексте, в котором будет употребляться этот термин (“метапсихологические”), речь пойдет не о плоском понимании сентенции “бытие определяет сознание” Маркса и не о том, что “подсознание определяет поведение” Фрейда, а о специфических сращениях — кентаврах (выражение Мамардашвили), сплавляющих воедино бытийный (социальный, конституциональный, психосоматический, событийный) и ментальный (идеологический, культуральный, этический и парадигмальный) контексты социального и личностного бытия, влияющие на специфику проектирования и вы­страивания отношений с миром и с собой, именующихся психотерапией.

Первая часть моей мысли, оформившейся за годы, отданные личностной терапии, состоит в том, что, возможно, концептуального аппарата, используемого в современной отечественной психологии, недостаточно для понимания и объяснения существа и назначения психологической помощи.

Вторая часть этой же мысли заключается в том, что само содержание категории понимания в отношении к существу, сущности психотерапии проблематично.

Чтобы не быть голословным, приведу несколько собственных наблюдений, помноженных на n-ную степень повторяемости.

1. Если клиентка жалуется на то, что ее свекровь — ведьма, не мешает поинтересоваться психиатрическим статусом ее супруга. Ибо шизофрения полиморфна, а психозы, в свою очередь, чреваты психогенией.

2. Если клиент жалуется на то, что мысли о любимой, но недоступной женщине упрямо преследуют его, стоит обратить внимание на его социальный статус и поинтересоваться наркологическим.

3. Если клиентка обращается к психотерапевту с просьбой сделать так, чтобы муж перестал ее раздражать, следует приготовиться к тому, что супруг здесь вообще ни при чем.

4. Если юноша или девушка жалуются на беспричинные приступы внезапной слабости, апатии, усталости от жизни, необходимо вначале направить их к гастроэнтерологу и невропатологу: холецистит и давние травмы головы могут вызывать весьма неприятные переживания.

5. Если клиенты сообщают вам, что после посещения экстрасенса у них улучшились отношения с близкими, следует прежде всего отметить их степень внушаемости и учесть, что истероидность — именно тот оселок, на котором проверяется профессионализм психолога, а затем уже пытаться или не пытаться выстраивать возможные терапевтические отношения.

6. Если клиентка, вышедшая недавно замуж в третий раз, приходит с жалобой на то, что опять “внезапно” разлюбила нового супруга, можете не сомневаться: до сих пор она не нашла требующегося ей специалиста, которым в данном случае вполне может оказаться гинеколог-эндокринолог.

Я мог бы продолжить этот ряд примеров-обобщений. Но позволю себе остановиться и высказать следующее соображение. Обращение к психотерапевту может оказаться ошибочным, т.е. не по назначению. В случае подобных обращений также иногда начинается некая совместная деятельность, пусть с иллюзорными, мнимыми целями, но по форме строящаяся как психологическая помощь. Однако здесь как бы снимается вопрос об истоках и содержании психологической помощи, ибо слепой ведет слепого... С другой стороны, обращение к психологу-психотерапевту может оказаться уместным и адекватным, а начавшаяся совместная деятельность — в высшей степени целесообразной. Вот тут-то и возникает вопрос: в чем, где искать истоки, основания этой психологической помощи, если, скажем, практика, сама реальность современной жизни их в себе не содержит?

Какими внепсихологическими детерминантами задается то или иное целевое направление (подход) психологической помощи? Возможно ли попытаться отрефлексировать внеситуативные и внепсихологические феномены, определяющие специфику выстраивания иллюзорной или же реальной психологической помощи?

В качестве некой исходной основы постижения природы “метапсихологических” детерминант я предлагаю выделить изначальную двоичность, двойственность любого явления и предмета, лежащую в основе многообразия и предметного мира, и, как показали в своих исследованиях гештальт-психологи, человеческого восприятия, а возможно, и познания в целом.

Позвольте обратить ваше внимание на тот несомненный факт, что эта, быть может, универсальная двоичность, бинарность, двойственность и природных явлений и, следовательно, психических структур (принадлежащих ее величеству НАТУРЕ) свойственна, как доказательно показал Б. Ф. Поршнев, не только физическим явлениям (свет — волна и частица), но прежде всего человеческой психике*.

Согласно терминологии Б. Ф. Поршнева, дипластия, служащая предтечей выстраивания единицы как образа единого целого, проявляется, насколько мы можем судить об этом, и в известном законе Элькоста (всякое человеческое чувство в норме амбивалентно), и в известных ультрапарадоксальных состояниях ВНД, когда раздражитель одновременно и побуждает к какой-либо деятельности и в то же время тормозит ее. Эта двойственность, обобщенная в принципе дополнительности, зафиксирована в постклассических принципах индетерминизма и неопределенности, согласно которым на самом деле невозможно точно знать, что именно происходит в физической системе в данный момент.

В дипластии невозможно определить, какая из двух ипостасей является означающим, а какая означаемым. Они одновременно и то и другое.

Чем сложнее то или иное явление, тем более явственно проявляется в нем эта “текучая”, неуловимая природа смысла. Чем менее сознание способно отразить сущность вещей и явлений, чем более погружено оно в жизнь “досмысла”, тем явственнее проявляется неуловимость подлинности и многозначность слов-терминов.

Возможно, одним из первых в европейской культуре мысли выявил подобную многозначность Платон. В его диалогах появляется слово “фармакон”, которое обозначает одновременно и “лекарство”, и “яд”, и “колдовство”, соответствуя примерно русскому слову “зелье”*. Платон, правда, сомневается в значимости лекарства, так как последнее, наряду с болезнью, покушается на жизнь и порождает новые болезни. Иное дело — гимнастика, тренировка!

“Фармакон” — символ неоднозначности, изменчивости, текучести, перехода (согласно гегелевским законам) одного качества в иное — есть ли он знак и признак психического, или он выходит за пределы психического и является признаком и свойством самого мира, формируя и определяя, в свою очередь, самое психику и ее свойства?

“Фармакон”, этот лик оборотня, просвечивает через самые рациональные формы мышления. Но еще раз зададимся вопросом: отражает ли он специфику мышления или специфику мыслимого? Или же его сущность лежит вне ментальных процессов и подчинена социальным закономерностям формирования общественного сознания?

В самом деле, “фармакон” — это скользкая семантика терминов, метафор и идеологических клише: “воин-интернационалист” — он же никому не нужный солдат колониальной армии, “мирный атом вышел из-под контроля” — в то же время означает ядерную катастрофу с непредсказуемыми последствиями для миллионов людей; “траст” — с одной стороны “доверительное общество”, с другой — преступная организация для официального отнятия денег; “сберегательный банк” — учреждение, где якобы сберегаются деньги, хотя и ребенок знает, что если деньги где и можно сберечь, то уж никак не в этом месте, и т.д.

“Фармакон” — это и особые люди, вводящие в заблуждение восприятие. По своей онтологической природе — ряженые, когда совершенно невозможно понять, например, глядя на такого человека: это официальное лицо с высоким статусом, как его представляют, или же психоорганик, наркологиче­ский статус которого вызывает ассоциации отнюдь не с коридорами власти, а с коридорами соответственного диспансера. Или это оборотень, притворяющийся психооргаником и алкоголиком для того, чтобы выжить, а на самом деле он — нечто иное. Дизъюнкция “или” возникает именно потому, что сознание отказывается совместить несовместимое с его логикой, но существующее в действительности.

“Фармакон” — это и особые явления, особый событийный ряд, когда, например, Чечня (Ичкерия) рассматривает себя как независимое государство, но приемлет дотации России, а Москва рассматривает Чечню как неотъемлемую часть России, но в то же время приемлет отдельного президента, МИД и т.д.

Или когда на защите диссертации трудно понять, что происходит: диссертант защищает диссертацию или специализированный совет защищает диссертанта от его диссертации?

Или когда людям назначена “заработная плата”, размер которой не позволяет содержать даже домашнее животное, но в то же время эту заработную плату им не выплачивают, а люди, фактически существуя без этой бесполезной заработной платы, требуют ее выплаты, хотя и знают, что она не будет выплачена, но продолжают ходить на службу, как если бы она давала им возможность жить и т.д.*

Что же это за ситуации? Это ситуации бессмыслицы, абсурда, невыполнения условий логики, более того — глумления над обычной логикой. Но почему и общественное, и личное сознание терпит эти абсурдные “досмыслы”? Какой же логикой объясняется эта ситуация? Исследования палеопсихологов свидетельствуют о том, что бессмыслица в глубоком прошлом вызывала у людей трепет. Да что там в глубоком прошлом! Достаточно вспомнить, что совсем недавно для обозначения действий, противоречащих здравому смыслу, т.е. нормальной человеческий логике, употреблялось наделенное неким священным статусом слово “диалектика”. “Диалектический” означало не что иное, как “неразумный” или “внеразумный”, но именно поэтому имеющий некий высший мистический смысл. Условия, сформировавшие привычку к восприятию неразумного как разумного в результате принудительной, обусловленной внешними воздействиями атрибуции, есть то внепсихологическое основание подобной “диалектики”, которое позволяет избегать когнитивного диссонанса. Можно предположить, что неспособность к когнитивному диссонансу есть свойство репрессированного сознания. Существование “фармакона”, таким образом, является, в сущности, следствием и условием такого уровня функционирования общественного сознания, при котором оно лишено свободы непосредственного, не деформированного (террором ли, страхом ли репрессий, давлением ли обычая, ритуала, конформизма толпы и т.п.) отражения действительности. Ментальный “фармакон” есть признак несвободы от безустановочного восприятия — признак рабства.

Химеру “фармакона” порождает рабское сознание. Фокусы восприятия вызываются страхом наказания за свободное видение происходящего. Но сам страх насаждается “фокусниками”, распоряжающимися средствами принуждения других к сохранению в восприятии химерической картины действительности, подлинное имя которой — царство теней. Ведь фигура колдуна, ряженого может существовать только в химерическом пространстве искаженного страхом ли, страданием ли, опьянением ли восприятия*. Однако, как известно, колдунов чествовали только до тех пор, пока они справлялись со злыми духами. Если же деятельность колдуна (“фармакос” в древнегреческом полисе) оказывалась бесполезной, его попросту изгоняли и даже убивали.

Иначе говоря, когда людям становилось невмоготу, они стремились избавиться от “фармакона”, восстановить соответствие вещей заданному ими смыслу и, наоборот, соответствие смысла природе вещей. К сожалению, насколько я могу судить, в нашей современной жизни пока еще происходит не очищение от “фармакона”, а в буквальном смысле отравление им.

Как практикующий психолог со своим профессиональным видением и личных, и общественных ситуаций, я ощущаю, что и социум, и человек задыхаются, мечутся между полюсами двойственности, создающими ту метапсихологическую реальность, в которой погибает подлинность и процветает “фармакон”. Вот только несколько очевидных, думаю, не только для меня, тенденций, влияющих на нас, определяющих социально-психологический, личностный и многие другие контексты человеческого бытия.

Это оппозиции, в которых происходит дихотомия человеческого сознания, его разложение и перерождение в “фармакон” в том значении, которое противоположно сознанию в его понятии. И разъятое на взаимоисключающие тенденции, отражающие процессы в действительности, сознание не приходит к мучительному, но креативному когнитивному диссонансу, а замирает как расчлененное тело.

Наблюдаются следующие тенденции — с одной стороны:

1. Возрастание всеобщей прозрачности и наблюдаемости социальной и личной жизни (видеокамеры в общественных местах, телерепортажи чуть ли не со стола родильного зала, видеоаппаратура с рентгеновским эффектом и т.д.).

2. Стремление к жизни в согласии со строжайшими нормами (религиозными, семейными, нравственными, профессиональными и т.д.).

3. Стремление к поиску своей подлинной человеческой сущности, личностной и внеличностной (в культуре, истории, семье, профессии).

4. Поддержание чистоты, подлинности природы в самом широком смысле: создание заповедников, регенеративных биосистем, оберегание редких пород животных и т.д.

5. Стремление к персонализации, обретению собственного лица, собственного понимания жизни мира и себя в ней.

6. Стремление к истине как неискаженному отражению тенденций и явлений.

7. Оставление за собой права на открытость детерминаций, поиск и вертикальной (телеологической) причинности бытия, и ее вероятностной и детерминистской форм.

8. Благоговение перед жизнью, борьба с тяжелейшими заболеваниями, абортами и т.д.

С другой:

1. Нагнетание мистификации (фабрикация тайн, непонятных явлений, мистических происшествий, реклама хилеров, ясновидящих, астрологов и прочих шарлатанов).

2. Стремление нарушать все и всяческие нормы и утверждать нормы, свойственные неким экстремистским, в том числе криминальным, меньшинствам в качестве всеобщих.

3. Тенденция к скороспелым идентификациям себя с любой могущественной организацией, будь то Церковь или государство, лишь бы избавить себя от бремени свободы и ответственности, т.е. отказ от личностного бытия.

4. Засорение природы, выведение функциональных ублюдков типа бультерьеров, клонирование, гидропоника, разорение естественной среды обитания целых этносов и т.д.

5. Деперсонализационная индустрия (“звезды”, “топ-модели”, “гуру” и т.д.).

6. Тенденция к “истине комфорта”, удобства, т.е. к инструментальной или конвенциональной “истине”.

7. Исключение высокой, теле- и теологической причинности и падение в хаос низких истин и низких мотиваций.

8. Создание разнообразного вооружения, средств массового поражения, хронические войны и т.д.

Возникает вопрос — методологический ли, экзистенциальный ли — каково место психологической помощи и каковы обязанности психолога-терапевта, болтающегося в пучине этой вязкой, не клокочущей, но булькающей клоаки? Кому и чем он (мы) может помочь, если эти тенденции-процессы носят даже не формирующий а, я бы сказал, органолептический характер? Если сегодняшний мир живет под знаком “фармакона” не в смысле излечения, а в смысле перерождения.

Не является ли, кстати, современным символом “фармакона” голограмма? Не является ли подобным символом виртуальная реальность? Способно ли развитие технической мысли само по себе освободить человека от власти иллюзий или все же решение этой задачи предполагает недюжинные усилия прежде всего нашей науки, психологии? Усилия, требующие мужества интеллекта и зрелости чувств.

Кого мы выбираем в качестве референтных фигур — Фрейда, заставляющего открыть глаза, или Эриксона, приглашающего их закрыть. Не проявляется ли в этом выборе сущность нашей не только профессиональной, но и экзистенциальной позиции — в пользу Разума или в пользу Иллюзии?

Я позволю себе задать еще несколько вопросов.

Чем бы мог психолог-психотерапевт помочь Мастеру? Маргарите? Их прототипам?

Мог бы (и как) он помочь жертвам и палачам сталинских судилищ? Гитлеровских концлагерей? Неужели только так, как помог своим детям великий Януш Корчак?

Способны ли мы, психологи, снизить уровень жестокости, например, нашей школы, нашего социума, не говоря уже об уровне неуважения к жизни человека?

Как и чем мы можем помочь очиститься от “фармакона” под названием “подделка”, учитывая, что само по себе знание действительности не освобождает от действительности?

Не является ли главной целью психологической помощи прежде всего восстановление у человека естественной способности к свободному осмыслению себя и мира и на этой основе восстановление его личной, авторской свободы в проектировании своей жизни? Не является ли вообще проблема личной и, следовательно, общественной несвободы центральной для современной проблематики психологической помощи?

СЛОВАРЬ СПЕЦИАЛЬНЫХ ТЕРМИНОВ

АМБИВАЛЕНТНОСТЬ — противоречивое отношение субъекта к объекту, одновременная направленность противоположных чувств (любви и ненависти, например) на один и тот же объект. Одна из отличительных черт невротиков.

АНИМА — в концепции К. Юнга — термин, содержание которого означает женское начало в психике. Один из архетипов коллективного бессознательного.

АНИМУС — термин К. Юнга, фиксирующий мужское начало психики. Один из архетипов коллективного бессознательного.

АНТИКАТЕКСИС — процесс перемещения либидо от объекта к субъекту.

АНТРОПОДИЦЕЯ — концепция П. А. Флоренского, утверждавшая величие и мощь человека, человеческого разума как главной цели и итога Божественного сотворения мира.

АНТРОПОЦЕНТРИЧЕСКИЙ — мировоззрение, согласно которому человек является центром и конечной целью мироздания.

АТТИТЮДЫ — система основных установочных отношений личности.

АФФИЛИАЦИЯ — привязанность.

БАЛЛИНТОВСКИЕ группы — названные по имени их инициатора, венгер­ского психиатра К. Баллинта, представляют собой собрания специалистов-психотерапевтов или психологов. Предназначены для отрефлексирования или отреагирования личностно значимых переживаний, вызванных психотерапевтической практикой.

БПМ — “базовые перинатальные матрицы” — в концепции С. Грофа — четыре основных слоя бессознательного, связанные с памятью о внутриутробном существовании и процессе рождения.

ВИДЕОТРЕНИНГ — психологический тренинг с использованием видеозаписи процесса, его просмотра и обсуждения участниками тренинга.

ГЕШТАЛЬТ — целостный образ, форма (нем.) — термин и понятие, отражающие специфику восприятия.

ГИПЕРВЕНТИЛЯЦИЯ — физиологические эффекты, возникающие при глубоком и частом дыхании.

ИМИДЖ — образ (англ.). Публично зафиксированный или поддерживаемый облик, образ общественного лица, лика профессии, рода деятельности, образа жизни.

ИНДИВИДУАЦИЯ — термин К. Юнга, означающий как стремление Эго к слиянию с самостью, так и сам этот процесс.

ИНИЦИАЦИЯ — букв. “посвящение”. Ритуальный обряд, сопровождающий социально санкционируемое действо, имеющее целью общепризнанное изменение статуса индивида в группе.

ИНКОРПОРИРОВАНИЕ — “включение в состав”, присоединение, происходящее в процессе накопления и интеграции информации, находящейся в памяти, и той, что поступает извне.

ИНСАЙТ — внезапное озарение, разрешение той или иной проблемы.

ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ — воплощение в форму тех или иных организаций какой-либо концепции. Например, Институт Карла Юнга в Швейцарии — институционализация идей Юнга.

ИНТЕНЦИЯ — намерение (англ.).

ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ — процесс формирования внутренних структур психики, обусловленный впечатлениями внешней реальности.

ИНТРОВЕРСИЯ — обращенность к своему внутреннему миру, в отличие от ЭКСТРАВЕРСИИ

ИНТРОЕКЦИЯ — полное включение индивидом в свой внутренний мир воспринимаемых им образов и взглядов других людей, когда он уже не разделяет собственные и несобственные представления.

ИНТРОСПЕКЦИЯ — наблюдение за своей собственной психической деятельностью.

ИНЦЕСТ — “кровосмешение”, сексуальная связь близких родственников.

КАРНАВАЛИЗАЦИЯ — термин М. М. Бахтина, обозначающий социально-психологические процессы, возникающие в обществе в период ломки прежнего характера социальных отношений. Сущность этих процессов заключается в осмеянии прошлого. Исторический прототип этих процессов — римские сатурналии.

КАТЕКСИС — согласно учению Фрейда, “энергетический заряд”, процесс перемещения психосексуальной энергии на какой-либо объект.

КОМПЛЕКС — совокупность подавленных влечений, представлений, аффектов, влияющих на поведение индивида, структурируя его определенным образом.

КОНГРУЭНТНОСТЬ — букв. “соответствие”. В учении К. Роджерса — соответствие, адекватность эмоциональных, экспрессивных поведенческих и др. средств деятельности психотерапевта в ситуации оказания психологической помощи.

КОНТРПЕРЕНОС — неосознанное перенесение психотерапевтом отношения к эмоционально значимым для него людям на личность пациента.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНОСТЬ — доверительность, секретность.

МАНИПУЛИРОВАНИЕ (синоним — “маккиавелизм”) — термин, обозначающий скрытое управление действиями и поведением в целом других людей посредством эксплуатации их “слабых мест”, т.е. неотрефлексированных и ненужных комплексов.

МЕНТАЛИТЕТ — совокупность устойчивых ценностно-смысловых структур общественного сознания и поведения.

НАРЦИССИЗМ — проявление внимания исключительно к собственной персоне, самолюбование.

НЕВРОТИЗМ — состояние, характеризующееся эмоциональной неустойчивостью, тревогой, вегетативными расстройствами.

НЕВРОТИК — человек, страдающий невротическими расстройствами.

ОРГАНОПРОЕКЦИЯ — термин П. А. Флоренского, воплощающий в концепции антроподицеи выдающегося русского философа идею развития могущества человека путем вынесения вовне и усиления органов человеческой психики.

ОСПОСОБЛЕНИЕ — термин Г. П. Щедровицкого, обозначающий действия индивида (ориентировочные, пробные, рефлективные), направленные на уяснение специфики ситуации и своего места в ней.

ПАТТЕРН — шаблон (англ.). — устойчивый шаблон поведения (поведенческий паттерн), устойчивая структура в бессознательном (паттерны бессознательного), либо в мышцах тела (“телесные паттерны” в телесно-ориентированной терапии).

ПЕРИНАТАЛЬНЫЙ — относящийся к периоду до рождения. В концепции С. Грофа — память о внутриутробном существовании.

ПЛАЦЕБО — (лат. placebo, букв. “понравлюсь”) — феномен психики, отражающий суггестивное влияние на личность субъективно значимых и желаемых форм медикаментозного или психологического воздействия.

ПСИХОАНАЛИТИК — психотерапевт, работающий в русле психоаналитической парадигмы.

ПСИХОДИАГНОСТИКА — постановка диагноза с помощью тех или иных психодиагностических методов, например, тестирования.

ПСИХОТИК — страдающий психозом.

ПУБЕРТАТ — период достижения половой зрелости.

СОЦИОПСИХОТЕРАПИЯ — понятие, объем и содержание которого включает в себя широкий комплекс услуг помощи, направленных на личностную адаптацию индивида в социуме.

СУГГЕСТИЯ — внушение.

СУПЕРВИЗОРСТВО — наблюдение, руководство. Термин, распространенный в англоязычных странах в отношении действий внешнего контроля, наставничества, сопровождающего повышение квалификации или соблюдение нормативов профессиональной деятельности психологов и психотерапевтов.

ТРАНСФЕР — термин З. Фрейда, означающий перенос пациентом на фигуру психоаналитика собственных неотреагированных комплексов, уходящих корнями в раннее детство.

ФРУСТРАЦИЯ — психологическая реакция, связанная с разочарованием, неудачей в достижении какой-либо цели, крушения надежд и т.п.

ЭКЗИСТЕНЦИЯ — существование, понятие экзистенциальной философии и психотерапии.

ЭКСТРАВЕРСИЯ — обращенность вовне, к наружному миру, в отличие от ИНТРОВЕРСИИ.

ЭКСТРАСЕНС — человек, приписывающий себе экстрасенсорные (букв. “сверхощущаемые”) способности. Фактически речь идет о современном наименовании лиц, использующих приемы косвенного или прямого суггестивного воздействия. Одно из наименований представителей так называемых “оккультных наук”.

ЭМПАТИЯ — сопереживание. Термин введен в психотерапию К. Роджерсом, который подчеркивал в психотерапевтическом переживании момент неслиянности, разделенности “Я” психотерапевта и “Я” клиента.

Содержание

Предисловия

Раздел I

Введение в предмет

Глава 1

Смысл и специфика психологической помощи

1. Определение понятия

2. Становление психологической помощи как социального института и профессии

3. Основная проблематика и особенности развития психологической помощи в современном мире

4. Составляющие процесса, основные задачи и формы работы

Вопросы для самоконтроля

Список использованной литературы

Глава 2

Психологическая помощь: практические аспекты

1. Квалификация, функции и этика специалиста

2. Структурирование процесса: первая встреча

3. Коммуникативные техники в консультативной беседе и этикет

4. Этапы процесса и прогноз перспектив

Вопросы для самоконтроля

Список использованной литературы

Литература для самостоятельной работы по проблематике раздела I

Раздел II

Основные направления зарубежной консультативной и терапевтической психологии

Глава 1

Психодинамическое направление

1. Классический психоанализ З. Фрейда

2. Аналитическая психология К. Юнга

3. Индивидуальная психология А. Адлера

4. Гуманистический психоанализ Э. Фромма и неофрейдизм

Вопросы для самоконтроля

Список использованной литературы

Глава 2

Поведенческое направление

1. Общая характеристика направления

2. Техники в психологическом консультировании, психотерапии и новейшие течения

Вопросы для самоконтроля

Список использованной литературы

Глава 3

Когнитивное направление

1. Рационально-эмотивная терапия (РЭТ) А. Эллиса

2. Когнитивная психотерапия А. Бека

3. Реальностная терапия

Вопросы для самоконтроля

Список использованной литературы

Глава 4

Гуманистическая психотерапия, неклассические направления в практике психологической помощи и англоязычная христианская психотерапия

1. Экзистенциальная психотерапия и консультирование

2. Теория и практика консультативной и психотерапевтической работы К. Роджерса

3. Гештальт-терапия

4. Трансперсональная психотерапия и концепция С. Грофа

5. Христианская психотерапия в современном англоязычном мире

Вопросы для самоконтроля

Список использованной литературы

Литература для самостоятельной работы по проблематике раздела II