Манифест футуризма

1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!

2. Смелость, отвага и бунт – вот что воспеваем мы в своих стихах.

3. Старая литература воспевала леность мысли, восторги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый отпор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.

4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее – теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится Ника Самофракийская.

5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю, и она несется по круговой орбите.

6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и будит первозданные стихии!

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.

8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир невозможного! Нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

9. Да здравствует война – только она может очистить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль трусливых соглашателей и подлых обывателей!

11. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы; пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимнастическим броском перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной толпы[249].

Здесь мы уже встречаем серьезные элементы некрофилии: обожествление машин и скоростей; понимание поэзии как средства для атаки; прославление войны, разрушения культуры; ненависть к женщине; отношение к локомотивам и самолетам как к живым существам.

Второй футуристский манифест (1910) развивает идеи новой «религии скоростей».

Быстрота (сущность которой состоит в интуитивном синтезе всякой силы, находящейся в движении) по самой своей сути чиста. Медлительность по сути своей нечиста, ибо ее сущность в рациональном анализе всякого рода бессилия, находящегося в состоянии покоя. После разрушения устаревших категорий – добра и зла – мы создадим новые ценности: новое благо – быстрота и новое зло – медлительность. Быстрота – это синтез всего смелого в действии. Такой синтез воинственен и наступательно-активен. Медлительность – это анализ застойной осторожности. Она пассивна и пацифична...

Если молитва есть общение с Богом, то большие скорости служат молитве. Святость колес и шин. Надо встать на колени на рельсах и молиться, чтобы Бог нам послал свою быстроту. Заслуживает преклонения гигантская скорость вращения гиростатического компаса: 20 000 оборотов в минуту – самая большая механическая скорость, какую только узнал человек.

Шуршание скоростного автомобиля – не что иное, как высочайшее чувство единения с Богом. Спортсмены – первые адепты этой религии. Будущее разрушение домов и городов будет происходить ради создания огромных территорий для автомобилей и самолетов (Выделено отчасти мной. – Э. Ф.).

Кто-то назвал Маринетти революционером, который порвал с прошлым и открыл новому ницшеанскому сверхчеловеку ворота в современность, и потому сам он вместе с Пикассо и Аполлинером стал одной из важнейших сил современного искусства. Я могу по этому поводу возразить лишь одно: революционные идеи Маринетти обеспечили ему почетное местечко рядом с Муссолини, а затем и с Гитлером. Это как раз тот самый случай переплетения риторических революционных лозунгов с обожествлением техники и деструктивными целями, которые так характерны для нацизма. Хотя Муссолини и Гитлер и были бунтарями (особенно Гитлер), но они отнюдь не были революционерами. У них не было по-настоящему творческих идей, и они не произвели каких-либо серьезных преобразований, которые пошли бы на пользу человеку. В них не было самого главного критерия революционного духа: любви к жизни, желания служить ее развитию; у них отсутствовала также страстная жажда независимости[²⁸⁹].

В первую мировую войну связь техники с деструктивностью еще не проявила себя. Самолеты бомбили умеренно, танки были всего лишь продолжением традиционных форм оружия.

Вторая мировая война внесла одну решающую перемену: самолеты стали средством массового уничтожения[²⁹⁰]. Летчики, которые сбрасывали бомбы, вряд ли думали о том, что за несколько минут они убивали тысячи людей. В самолете сидела команда: пилот, штурман и стрелок, а вернее, бомбометатель. Они вряд ли даже отдавали себе отчет в том, что они имеют дело с врагом, что они убивают живых людей. Их задача состояла в том, чтобы обслуживать сложную машину в точном соответствии с планом полета. На уровне рассудка им, конечно, было ясно, что в результате их действий тысячи, а то и сотни тысяч людей погибают в огне или под обломками, но на уровне чувства они это вряд ли воспринимали; как ни парадоксально это звучит – их лично все это не затрагивало. Именно поэтому, вероятно, многие из них (даже большинство) не чувствовали ответственности за свои действия, которые на самом деле были величайшей в истории жестокостью по отношению к человеку.

Современная война в воздухе следует принципам современного автоматизированного производства[²⁹¹], в котором и рабочие, и инженеры полностью отчуждены от своего труда. В соответствии с общим планом производства и управления они выполняют технические задания, не видя конечного продукта. Но даже если они видят готовую продукцию, она их прямо не касается, они за нее не отвечают, она лежит вне сферы их ответственности. От них никто не ждет, что они спросят, что несет эта продукция – пользу или вред. Это решают управляющие. Что же касается управляющих, то для них «полезно» все то, что «выгодно» (и что приносит пользу предприятию), а это не имеет ничего общего с объективной оценкой полезности продукта. В войне «полезно» то, что служит уничтожению противника, и решения о том, что в этом смысле полезно, часто принимаются на основе весьма приблизительных данных.

Для инженера, как и для пилота, достаточно того, что он получает готовое решение управляющих, и никто не думает, что он может в нем усомниться или даже просто задумается по этому поводу. Когда речь идет об уничтожении сотен тысяч жизней в Дрездене, Хиросиме или Вьетнаме, ни пилоту, ни другим членам экипажа даже в голову не придет вопрос о военной правомерности (целесообразности) или моральной оправданности выполняемых ими приказов; они знают только одну задачу: правильно обслуживать свою машину.

Нам могут возразить, что солдат всегда был обязан безусловно подчиняться командиру. Это, конечно, верно, но такой довод упускает из виду момент существенного различия между пехотинцем и летчиком. Первый своим оружием тоже может совершить разрушение, но это же не значит, что он одним движением руки может уничтожить массы людей, которых он никогда в жизни не видел. Можно сказать, что и летчик в своих действиях руководствуется традициями воинского долга, чувством патриотизма и т. д. Но это все же не главные мотивы для беспрекословного выполнения приказов. Летчики – прекрасно обученные технические специалисты, которые для четкого и незамедлительного выполнения своих профессиональных функций вовсе и не нуждаются в какой-либо дополнительной мотивации.

Даже массовое уничтожение евреев было организовано нацистами как своеобразный производственный процесс (хотя тотальное удушение в газовых камерах не требовало особо утонченных технических средств). В начале этого процесса проводилось обследование жертвы с точки зрения ее способности к полезному труду; тот, кто не попадал в эту категорию, отправлялся в газовую камеру якобы для санитарной обработки. Одежду, ценности и другие пригодные к употреблению вещи (волосы, золотые коронки и т. д.) снимали, сортировали и «снова запускали в производственный процесс»; в камеру подавали газ, после чего трупы сжигали. «Обработка» жертв проходила рационально и методично, палачам не видны были смертные муки, они участвовали в осуществлении политико-экономической программы, программы фюрера, однако между тем, что они делали, и непосредственным собственноручным убийством все-таки еще оставалась какая-то дистанция, может быть, всего лишь один шаг[²⁹²].

Конечно, человеку необходимо закаливать свое сердце, если он не хочет, чтобы его волновала судьба людей, которых он недавно видел, участвовал в обсуждении их судьбы, а затем был свидетелем их уничтожения во время бомбардировки города. Однако, невзирая на все различия, фактически обе ситуации имеют и нечто общее: автоматизм деструктивности, в результате которого практически устраняется реальное осознание того, что происходит. Когда процесс уже необратим» для деструктивности не остается никаких преград, ибо никто ведь и не разрушает, просто каждый выполняет свою функцию по обслуживанию машины в соответствии с программными (и, видимо, разумными) целями.

Если эти рассуждения об автоматически-бюрократическом характере современной деструктивности верны, то не опровергают ли они моей главной гипотезы о некрофильском характере духа тотальной техники (идеологии всеобщей автоматизации)? Может быть, более правильно сделать такое допущение, что человек технического века страдает не столько от страсти к разрушению, сколько от тотального отчуждения; может быть, уместнее описывать его как несчастное существо, которое ничего не чувствует – ни любви, ни ненависти, ни жалости к разрушенному, ни жажды разрушать; это уже и не личность, а просто автомат?

На такой вопрос ответить нелегко. Нет сомнения, что у Маринетти и Гитлера, как и у тысяч нацистских карателей, а также надзирателей сталинских концлагерей, основным мотивом поведения была жажда разрушать. Но можно ли сказать, что это были современные типы «технотронного» общества? Или это были представители «старомодного» образца? Имеем ли мы право оценивать «дух технотронного» века с точки зрения некрофильских тенденций?

Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо внести ясность в некоторые проблемы, которых я еще пока не касался. И первая из них – это проблема соотношения (связи) между анально-накопительским характером и некрофилией.

Данные клинических исследований, а также изучение снов некрофильских личностей показали, что в каждом случае имеют место проявления анального характера. Мы уже видели, что озабоченность проблемой очищения желудка или увиденные во сне экскременты есть символическое выражение интереса ко всему гнилому, разлагающемуся, во всяком случае к не живому. Правда, «нормальный» анально-накопительский характер хоть и нельзя назвать жизнерадостным, но он все же не обязательно является некрофильским. Фрейд и его сотрудники продвинулись в изучении этой проблемы еще на один шаг: они установили, что часто анальному характеру (нередко, хоть и не всегда) сопутствует садизм. Такое соединение встречается чаще всего у людей не просто накопительского типа, а именно у тех, кто отличается особым нарциссизмом и враждебностью к другим. Но даже садисты все-таки способны к сосуществованию; они стремятся властвовать над другими людьми, но не уничтожать их. Следующая ступень враждебности нарциссизма и человеконенавистничества – это уже некрофилия. У некрофила одна цель – превратить все живое в неживую материю; он стремится разрушить все и вся, включая себя самого; его врагом является сама жизнь.

Таким образом, мы выдвигаем следующую гипотезу. В аномальном развитии личности просматривается такая последовательность: «нормально»-анальный характер – садистский характер – некрофильский характер. В этой последовательности четко улавливается нарастание нарциссизма, враждебности и деструктивности (хотя, конечно, в данном континууме имеется огромное многообразие вариантов). Суть нашего предположения состоит в том, что некрофилию можно определить как злокачественную форму проявления анального характера.

Но если бы связь между анальным характером и некрофилией была столь простой, как я изобразил на схеме, то была бы совершенно очевидна теоретическая неполноценность всей конструкции. Эта связь вовсе не так проста и прозрачна. Анальный тип личности, столь характерный для буржуазии XIX в., все реже и реже встречается в тех слоях населения, которые заняты сегодня в экономически наиболее прогрессивных сферах производства[²⁹³]. И хотя феномен тотального отчуждения у большинства американского населения пока не фиксируется официальной статистикой, однако такое отчуждение в полной мере присуще экономически наиболее передовому классу, который олицетворяет собой ту самую перспективу общественного развития, на которую ориентируется общество в целом. И в самом деле, новый тип человека и его характер не умещаются в рамки старой типологии: их нельзя квалифицировать в терминах орального, анального или генитального характера. Я в свое время пытался найти для этого нового типа обоснование в терминах маркетинга; я так и назвал его «Marketing-Charakter» – рыночная личность.

Для рыночной личности весь мир превращен в предмет купли-продажи – не только вещи, но и сам человек, его физическая сила, ловкость, знания, умения, навыки, мнения, чувства и даже улыбка. С исторической точки зрения такой тип личности – совершенно новое явление, ибо это продукт развитого капитализма, где центральное место занимает рынок – рынок потребительских товаров, рынок услуг и рынок рабочей силы; принцип данной системы – извлечение максимальной прибыли путем удачной торговли и обмена[²⁹⁴].

Анальный (так же как оральный или генитальный) тип личности относится к тому периоду развития общества, когда отчуждение еще не приобрело тотального характера. Такие типы могут существовать лишь до тех пор, пока человек не утратил чувственного восприятия своего тела и процессов, в нем протекающих. Что же касается кибернетического человека, то он живет в таком отчужденном состоянии, что он и тело-то свое собственное воспринимает исключительно как инструмент (средство) для достижения успеха. Это тело должно быть молодым и здоровым на вид, и тогда на рынке труда он получит высокую оценку и займет соответствующий пост. Здесь мы вернемся еще раз к тому вопросу, из-за которого были вынуждены сделать это отступление. Вопрос этот состоит в том, можно ли считать некрофилию характерной чертой второй половины XX в., действительно ли она свойственна людям в США и других высокоразвитых капиталистических или государственно-капиталистических общественных системах?

Этот новый человеческий тип интересуют в конечном счете не трупы или экскременты; наоборот, у него даже может быть полное неприятие трупов и страх перед ними (трупофобия), которые он так препарирует, что мертвый у него выглядит живее, чем при жизни. (Это общая ориентация на все искусственное, на вторую рукотворную реальность, отрицающая все естественное, природное как второсортное.) Однако он совершает и нечто еще более страшное. Он отворачивает свой интерес от жизни, от людей, от природы и от идей – короче, от всего того, что живет; он обращает все живое в предметы, вещи, включая самого себя и свои человеческие качества: чувства и разум, способность видеть, слышать и понимать, чувствовать и любить. Секс в набор технических приемов («машина для любви»); чувства прощаются и заменяются просто сентиментальностью, радость, как выражение крайнего оживления, заменяется возбуждением или «удовлетворением», а то, что раньше у человека называлось любовью и нежностью, он большей частью отдает теперь технике (машинам, приборам, аппаратам). Мир превращается в совокупность артефактов: человек весь (от искусственного питания до трансплантируемых органов) становится частью гигантского механизма, который находится вроде бы в его подчинении, но которому он в то же время сам подчинен. У человека нет других планов и иной жизненной цели, кроме, тех, которые диктуются логикой технического прогресса. Он стремится к созданию роботов и считает это одним из высших достижений технического разума; а многие специалисты заверяют, что можно сделать робот, который почти ничем не будет отличаться от человека. Такое достижение вряд ли способно нас удивить больше, чем то, что сам человек на сегодня сплошь и рядом как две капли воды похож на робота.

Мир живой природы превратился в мир «безжизненный»: люди стали «нелюдями», вместо белого света мы видим «тот свет», вместо живого мира – мертвый мир. Но только теперь символами мертвечины являются не зловонные трупы и не экскременты – в этой роли отныне выступают блещущие чистотой автоматы, – а людей мучит не притягательность вонючих туалетов, а страсть к сверкающим автоматическим конструкциям из алюминия, стали и стекла[²⁹⁵]. Однако за этим стерильным фасадом все яснее просматривается настоящая реальность. Человек во имя прогресса превращает мир в отравленное и зловонное пространство (и на сей раз в прямом смысле, без всякой символики). Он отравляет воздух, воду, почву, животный мир – и самого себя. Он совершает все эти деяния в таких масштабах, что возникает сомнение в возможности жизни на Земле через сто лет. И хотя факты эти известны и многие люди протестуют против продолжения экологических преступлений, но те, кто причастен к этой сфере деятельности, продолжают поклоняться техническому «прогрессу» и готовы все живое положить на алтарь своему идолу. Люди и в древности делали жертвоприношения из детей или военнопленных, но никогда в истории человек не допускал мысли, что в жертву Молоху* может быть принесена сама жизнь – его собственная жизнь, а также жизнь его детей и внуков. И какая при этом разница, делается все это нарочно или нечаянно? Даже лучше не знать о грозящей опасности, глядишь, и освободят тебя от ответственности за злодеяния. Однако на самом деле что-то мешает людям сделать необходимые выводы из имеющихся знаний; это «что-то» и есть некрофильский элемент в характере человека.

Аналогичная история с подготовкой термоядерной войны. Обе сверхдержавы постоянно наращивают свой военный потенциал (свою способность одновременно уничтожить друг друга, т. е., как минимум, стереть с лица Земли большую часть человечества); они не предприняли никаких серьезных мер для устранения этой угрозы (причем единственной серьезной мерой является только уничтожение ядерного оружия). Но те, кто отвечает за ядерный потенциал, уже не раз, играя с огнем, были близки к тому, чтобы «нажать кнопку». Так, например, в стратегических прогнозах Германа Кана в его книге «Ядерная война» небрежно и просто светски обсуждается вопрос о том, является ли «оправданной» цифра 50 млн. убитых. И в этом случае, пожалуй, не стоит сомневаться, что автор ведет речь в духе некрофильской тенденции.

Многие из современных явлений, по поводу которых мы возмущаемся, – преступность, наркомания, упадок культуры и духовности, утрата нравственных ориентиров – все это находится в тесной связи с ростом притягательности всякой мерзости и мертвечины. Можно ли ожидать, что молодежь, бедные и несчастные люди сумеют устоять перед этим крахом и запустением, если он пропагандируется теми, кто определяет направление развития современного общества?

Так мы с неизбежностью приходим к выводу, что безжизненный мир тотальной автоматизации – всего лишь другая форма проявления мира запустения и мертвечины. Этот факт очень многие люди не в состоянии осознать, однако (если говорить в терминах Фрейда) вытесненное часто возвращается обратно, и тогда тяга этих людей к мертвому, тлетворному и мерзкому становится такой же очевидной, как и в самых крайних случаях проявления анального характера.

До сих пор мы были «пристегнуты» к схематической связке: механический – неживой – анальный. Однако при рассмотрении характера предельно отчужденного, кибернетического человека ни в коем случае нельзя упускать из виду еще один важный аспект: шизоидные или шизофренические черты этого человека. Первое, что бросается в глаза, – это, вероятно, разорванность личности, рассогласованность чувств, разума и воли (именно эта расщепленность послужила основанием для выбора названия болезни; Э. Блейлер просто использовал греческие слова schizo – раскалывать, разрывать и phren – психика, душа). Описывая кибернетическую личность, мы уже приводили случаи такой раздвоенности: например, равнодушие пилота-бомбардировщика, который точно знает, что нажатием кнопки он убивает сотни тысяч людей. Однако нам совсем не обязательно прибегать к таким из ряда вон выходящим иллюстрациям. Данное явление можно наблюдать в самых элементарных жизненных ситуациях. Кибернетическая личность руководствуется исключительно рациональными категориями, причем такого человека можно назвать моноцеребральным – человеком одной мысли («одного измерения»). Все его отношение к окружающему миру (и к себе самому) носит чисто разумно-познавательный характер: он хочет знать, как возникли вещи, как они устроены, как функционируют и как ими управлять. Этот интерес в значительной мере стимулировался самим развитием науки. Ведь наука составляет сущность современного прогресса, она базис технического освоения мира и обеспечения массового потребления.

Разве в этой ориентации есть какая-то угроза здоровью общества? Поначалу вроде бы этот аспект общественного «прогресса» не сулит ничего страшного. Однако есть некоторые факты, вызывающие тревогу. Во-первых, подобная «моноцеребральная» установка встречается отнюдь не только у представителей науки, но и у большой части населения – у служащих, торговцев, инженеров и врачей, у менеджеров, и особенно она характерна для деятелей культуры и представителей творческой интеллигенции[²⁹⁶]. Все они смотрят на мир как на собрание вещей, которые нужно понять с целью полезного их употребления. Во-вторых (что не менее важно), такая рационалистическая установка идет рука об руку с недостатком эмоциональной чувствительности. Можно даже с большой уверенностью утверждать, что чувства отмирают, а не вытесняются. Пока чувства еще живы, на них не обращают внимания, их не культивируют, не облагораживают, и они остаются сравнительно грубыми (сырыми); чувства выступают в форме страстей. Например, страстное желание одержать победу, жажда показать перед другими свое превосходство, страсть к разрушению. Или они выражаются в возбуждении – от секса, скорости или шума. Есть еще один фактор, и притом весьма примечательный: для моноцеребральной личности характерна специфическая форма нарциссизма, при которой объектом интереса (самоцелью) становится свое собственное Я: свое тело, способности, умения – все то, что ведет к успеху. Моноцеребральная личность настолько сильно вписана в автоматизированную систему, что механизмы, созданные руками человека, становятся также объектами его нарциссизма (он обожает машины как самого себя); фактически между ними складываются некоторого рода симбиозные отношения.

«Соединение индивида с другим человеком (или с любой другой силой вне собственного Я) достигается таким способом, что каждый из них утрачивает собственную целостность и оба становятся взаимозависимыми». В символическом смысле матерью человека теперь становится уже не природа, а «вторая природа», рукотворная, машинная, которую он создал своими руками и которая теперь должна его кормить и защищать.

Другая характерная черта кибернетической личности – его склонность к отработанным, стереотипным моделям поведения, что находит особенно яркое проявление в шизофренической «навязчивости» (повторяющихся непроизвольных действиях или жестах). Поражает сходство моноцеребрального человека с шизофреником. Еще более поразительно, что в этом типе личности очень сильны элементы детского «аутизма»* (данный синдром имеет нечто общее с шизофренией, хотя и не совпадает с нею полностью)[²⁹⁷].

Маргарет Малер, изучая детскую шизофрению, отмечает следующие черты аутистского синдрома:

1. Утрата первоначальной способности отличать живую материю от неживой... – явление, которое Монаков называет «протодиакризис».

2. Привязанность к неживым объектам (например, к игрушке или стулу) наряду с неспособностью испытывать теплые чувства к людям, особенно к матери...

3. Настоятельная потребность вновь и вновь рассматривать одно и то же (Каннер называет это классическим признаком «инфантильного аутизма»).

4. Острое желание покоя (ребенок с синдромом аутизма демонстративно отвергает любые попытки человеческих контактов).

5. Использование языка (если эти дети вообще говорят) в манипулятивных целях, а не в качестве средства межличностных связей («ребенок, страдающий аутизмом, с помощью сигналов и жестов превращает взрослого в автомат для выполнения своих желаний, своеобразный выключатель»...).

6. Маргарет Малер называет еще одну характерную черту, представляющую для нас интерес: «У большинства детей с аутизмом очень мало эрогенных зон на поверхности тела, что объясняет, в частности, их пониженную чувствительность к боли...»[²⁹⁸]

Вряд ли стоит особенно уточнять, что перечисленные черты очень во многом соответствуют характеру кибернетической личности. Особенно в таких моментах, как неразличение живой и неживой материи, отсутствие привязанности (любви) к другим людям, использование языка не для общения, а для манипулирования, а также преимущественный интерес не к людям, а к машинам и механизмам. Правда, у кибернетической личности эти черты представлены в менее крайних, более смягченных формах.

Однако, невзирая на внешнее сходство детского синдрома аутизма и ряда черт взрослого кибернетического человека, только развернутые исследования могут установить, в какой мере сходное аутизму поведение взрослого является психической патологией.

Вероятно, можно говорить о проявлении в поведении кибернетической личности элементов шизофрении. Однако существует целый ряд причин, делающих эту проблему чрезвычайно сложной:

1. Определения шизофрении в разных психиатрических направлениях и школах очень сильно расходятся. Одни считают ее органически обусловленным заболеванием, а другие – нет. В многочисленных вариантах от Адольфа Майера, Салливана, Лидца и Фромм-Райхман до радикальных идей школы Лейинга шизофрения определяется не как болезнь, а как психологический процесс, начинающийся в раннем детстве. А соматические изменения Лей-инг объясняет не как причину, а как следствие (результат) межличностных процессов.

2. Шизофрения – не какой-то один изолированный феномен. Это понятие охватывает целую совокупность различных нарушений, отклонений; не случайно, начиная с Э. Блейлера, стало принято употреблять это слово во множественном числе (шизофрении, шизоидные проявления, шизофренические поступки).

3. Динамическое исследование шизофрении сравнительно новая область, и нам вообще не хватает знаний и эмпирического материала о шизофрении.

Нуждается в уточнении и еще один аспект этого явления: он касается связи между шизофренией и различными психотическими процессами, особенно «эндогенными депрессиями». Даже такой прогрессивный исследователь, как Э. Блейлер, проводил жесткое разграничение между психотической депрессией и шизофренией; и конечно, нельзя отрицать, что оба процесса в целом проявляются в двух различных формах (правда, существует много путаницы в определениях, когда одним и тем же словом оказываются схвачены признаки и шизофрении, и паранойи, и депрессии). Возникает вопрос, не являются ли две душевные болезни лишь двумя разными формами одного и того же фундаментального процесса и, с другой стороны, действительно ли между двумя разными формами шизофрении больше различий, чем между известными проявлениями депрессивных и шизоидных процессов?

Если это так, то нам можно не особенно волноваться по поводу явного противоречия между гипотезой о наличии у современного человека шизофренических элементов и нашим диагнозом хронической депрессии, который поставили ему раньше при обсуждении проблемы скуки (тоски). Осмелев, мы можем даже высказать гипотезу, что ни одно из двух названий не схватывает точно суть явления и потому не стоит больше тратить силы на «навешивание ярлыков»[²⁹⁹].

Было бы и в самом деле странно, если бы кибернетический, одномерный (моноцеребральный) человек не напоминал бы нам хроническую шизофрению (в легкой форме). Ведь он живет в атмосфере, которая лишь в количественном отношении чуть менее опустошенная, чем в шизогенных семьях, описанных Лейингом и другими.

Я полагаю, что мы с полным правом можем говорить о «душевнобольном обществе» и специально ставить вопрос о том, что происходит с психически полноценным человеком в таком больном обществе. Если общество будет в основном производить людей, страдающих тяжелой шизофренией, то оно поставит под удар свое собственное существование. Для настоящего шизофреника характерен полный разрыв связей с окружающим миром, углубление в свой собственный мир; и главная причина, по которой такой человек считается тяжелобольным, является социальной: ведь он не выполняет свою социальную функцию, он не в состоянии сам себя обслужить и в той или иной форме нуждается в помощи других людей.

Ясно, что полный шизофреник не в состоянии управлять другими людьми, тем более большими группами или обществом в целом. Однако шизофреник в легкой форме вполне способен организовывать и управлять. Такие люди не утрачивают способности видеть «реальный мир» объективно, если мы под этим понимаем разумное восприятие вещей, осознание их смысла и применения для пользы дела. Однако у них может полностью отсутствовать способность к субъективному «личностному» восприятию вещей, т. е. способность к сопереживанию. Например, взрослый человек может при виде красной розы думать, что это нечто теплое, горячее или даже огненное (если он облекает эту свою мысль (ощущения) в слова, мы называем его поэтом), однако он при этом отлично знает, что в сфере физической реальности роза не жжет, как огонь. Современный человек утратил способность к субъективному переживанию и воспринимает мир только под углом зрения его практической применимости. Но данный его дефект не менее значим, чем у так называемого «больного», который не способен воспринимать «объективность» мира, но в то же время сохраняет человеческую способность к личному, субъективному, символическому восприятию. Насколько мне известно, первым сформулировал понятие «нормальной» (обычной) душевной болезни Бенедикт Спиноза. В своей «Этике» он писал:

Некоторые люди «упорно бывают одержимы одним и тем же аффектом. В самом деле, мы видим, что иногда какой-либо один объект действует на людей таким образом, что хотя он и не существует в наличности, однако они бывают уверены, что имеют его перед собой, и когда это случается с человеком бодрствующим, то мы говорим, что он сумасшествует или безумствует... Но когда скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец – ни о чем, кроме славы и т. д., то мы не признаем их безумными, так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие... и т. д. составляют виды сумасшествия, хотя и не причислены к болезням».

Как сильно изменились общественные отношения с XVII в. до наших дней, можно судить до тому, что позиция, за которую, по словам Спинозы, человек «заслуживал презрения», сегодня считается вполне похвальной.

Однако пойдем дальше. «Патология нормальности» редко принимает форму душевной болезни, ибо общество производит «лекарство» против подобной хвори. Если патологические процессы распространяются на общество, то они теряют свой индивидуальный характер. Тогда больной индивид в компании с другими такими же больными будет чувствовать себя наилучшим образом. Тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения. В результате средний индивид вовсе и не ощущает изолированности и заброшенности, которую ощущает шизофреник. Но тот, кто отличается от среднего индивида, чувствует свое отличие от других, совершенно одинаковых, т. е. обладающих одним и тем же дефектом. На самом деле речь идет о человеке с совершенно здоровой психикой, который оказывается настолько одиноким в душевнобольном обществе, что, страдая от своей беспомощности и отсутствия нормальных отношений с другими, он и сам получает «сдвиг по фазе».

Большое значение в связи с целями данной работы приобретает вопрос о том, нельзя ли растущую тенденцию к насилию хотя бы частично объяснить с помощью гипотезы о квазиаутистской или легкой хронической форме шизофрении. Пока что мы находимся на стадии чистых домыслов, и необходимы еще многочисленные исследования. Безусловно, в аутизме есть довольно много деструктивных моментов, однако мы еще не знаем, совместимы ли эти категории. Когда речь идет о явлениях шизофрении, то еще 50 лет назад ответ был однозначным. Тогда все единодушно считали, что шизофреники агрессивны, опасны, и поэтому их необходимо держать под надзором и взаперти. Опыт работы с хроническими шизофрениками, которые жили в условиях своего домашнего окружения или в экспериментально созданных условиях крестьянского труда[³⁰⁰], не оставил никаких сомнений, что шизофреник очень редко бывает агрессивным, если его не трогать[³⁰¹].

Однако обычно человека с легкой («нормальной») формой шизофрении никогда не оставляют в покое, он просто не бывает один. Его постоянно задевают, в его жизнь вмешиваются по несколько раз в день, это ранит его чувствительную душу, так что и впрямь неудивительно, что такая «нормальная патология» у многих людей вдруг перерастает в агрессию и деструктивность[³⁰²]. И это происходит реже у тех, кто социально адаптировался, и чаще – у тех, кто слабо приспособлен к социальной системе, кто не получил признания и не нашел своей цели и места в социальной структуре.

Придется оставить все эти размышления о связи шизоидных и аутистских элементов с некрофилией. Мы не в состоянии решить данную проблему, а потому ограничимся лишь тем, что констатируем, что социальный климат, способствующий развитию некрофилии в обществе, по очень многим критериям напоминает атмосферу в семьях, которые оказались «шизогенным» фактором для кого-то из своих членов. Как бы там ни было, а разработка целей, которые смогут обеспечить развитие и благосостояние общества и его членов, происходит не на уровне чисто церебральных процессов. Для формулирования таких целей нужен разум, а разум – это значительно больше» чем управляемый интеллект. Разум – это объединение усилий мозга и сердца, труд души; такое происходит тогда, когда и чувства, и мышление объединены и работают разумно (рационально) и синхронно.

Если мы здесь поставили бы точку, то картина была бы неполной и односторонней (недиалектичной). На самом деле параллельно с ростом некрофильских элементов формируется и набирает силу противоположная тенденция – сила любви к жизни. Она находит выражение во многих формах, но прежде всего в том, что люди из самых разных социальных и возрастных групп (особенно молодежь) протестуют против уничтожения жизни. Растет движение за мир и против загрязнения окружающей среды. Вселяет надежду растущий интерес к проблеме качества жизни. Это когда молодые представители разных профессий предпочитают интересную работу высоким доходам и престижу, когда люди стремятся к приобретению духовных ценностей, как бы наивно и смешно это ни казалось людям с прагматической ориентацией. Такого рода протест в искаженном виде проявляется в тяге молодежи к наркотикам (хотя здесь речь идет о попытке повысить жизненный тонус искусственными средствами общества потребления). Антинекрофильские тенденции пробивают себе дорогу и во многих политических переменах (например, в связи с войной во Вьетнаме). Такого рода факты свидетельствуют о том, что корни жизнелюбия очень глубоки и могут прорастать, а прорастает только то, что не умерло. Любовь к жизни – настолько сильная, биологически обусловленная способность человека, что можно предположить, что (за минимальным исключением) она будет вновь и вновь пробиваться и давать о себе знать (разумеется, по-разному, в зависимости от личных и исторических нюансов). Наличие и даже некоторый рост антинекрофильских тенденций дает нам единственный шанс надеяться, что великий эксперимент под названием Homo sapiens не потерпит провала. Я полагаю, что нет более подходящего места на земле, где было бы больше шансов на новое утверждение жизни, чем высокоразвитая техническая Америка (США). Для тех американцев, которые уже получили возможность отведать плодов нового «рая», надежда на прогресс, несущий счастье, обернулась иллюзией. Кто знает, возможны ли здесь фундаментальные перемены? Такие огромные силы противятся им, что для оптимизма мало оснований. Однако я думаю, что для отчаяния тоже нет причин. Будем надеяться.