5. Пятилетний ребенок

Говорят, что один ученый судья, рассматривая в суде дело, связанное с разводом родителей пятилетнего ребенка, сказал: «Дети в этом возрасте удивительно эластичны (быстро оправляются от неприятностей, имеют большой запас жизненных сил)». Не хочу критиковать данное высказывание, но позволительно обсудить вопрос: действительно ли пятилетние дети удивительно эластичны. Способность быстро восстанавливаться, как мне кажется, приходит лишь с возрастом и зрелостью, и можно высказать мнение, что в жизни ребенка не бывает периода, о котором можно было бы сказать, что в этом периоде ребенок эластичен. Эластичность означала бы, что мы ожидаем неизменную послушность ребенка без опасности для роста его личности и для становления и укрепления его характера.

Можно доказать, что в пятилетнем ребенке есть такие особенности, которые заставляют нас не ослаблять постоянной заботы о надежности окружения. Именно эти особенности я и хотел бы здесь обсудить.

Родители наблюдают за ростом своих детей и поражаются. Этот рост такой медленный, и в то же время все происходит мгновенно. В этом самое удивительное. Несколько недель назад беспомощный младенец; сегодня — ребенок уже ходит; а вот ему уже пять лет, а завтра он пойдет в школу. А еще несколько недель спустя он окунется в долгий «школьный труд».

Это очень любопытное противоречие. Время одновременно идет быстро и медленно. Или, если выразиться по-другому, когда родители рассматривают происходящее с точки зрения ребенка, время практически останавливается. Или оно только что началось и движется очень медленно. Идея вечности у каждого из нас связана с тем периодом младенчества, когда время еще не началось. Но как только мы переходим к взрослому восприятию, мы осознаем, что пять лет промелькнули мгновенно.

Любопытные последствия на отношения накладывает то, что помнят родители, и то, что помнит ребенок. Сами родители прекрасно помнят, что происходило месяц назад, но неожиданно обнаруживают, что их пятилетний ребенок не помнит недавнего посещения тети или появления щенка. Он помнит кое-что, даже очень давнее, особенно если об этом говорили, и использует семейную сагу так, словно она о ком-то другом, постороннем, о герое книги. Он больше осознает себя и настоящее время и при этом нередко забывает недавнее. У него теперь есть и прошлое, и в его сознании существуют полузабытые воспоминания. Его плюшевый мишка лежит в ящике шкафа, и он забыл, как необходим когда-то был ему этот мишка; лишь иногда он может снова испытать в нем необходимость.

Можно сказать, что ребенок выходит из своего укрытия; в стенах укрытия появляются щели, толщина ограды становится неровной; и смотрите — ребенок уже снаружи. Ему нелегко теперь вернуться внутрь или ощутить себя внутри, если только он не болен и не устал; в таком случае прежнее укрытие способно предоставить ему безопасность.

Укрытие было создано матерью и отцом, всей семьей, домом и двором, знакомыми зрелищами, звуками и запахами. Оно связано с его собственным состоянием незрелости, с опорой на надежность родителей и с субъективной природой мира ребенка. Укрытие естественно берет свое начало от материнских рук, которыми мать обнимала его, когда он был младенцем. Она самым интимным образом адаптировалась к потребностям младенца, но постепенно ослабляла эту адаптацию в соответствии со степенью готовности ребенка к встречам с неожиданным и новым. И поскольку нет одинаковых детей, мать обнаруживает, что для каждого своего ребенка она готовит особое убежище, в котором он может жить; и вот из этого убежища теперь выходит ее сын или дочь, они готовы к другим видам групп, к новым типам укрытий — по крайней мере на несколько часов ежедневно. Иными словами, ребенок идет в школу.

В своей «Оде бессмертию» Водсворт имел в виду эту перемену:

В младенчестве нас окружает небо,

Но вокруг растущего мальчика

Постепенно сдвигаются тени тюрьмы…

Здесь поэт чувствует осознание ребенком нового укрытия — по контрасту с тем, как младенец не подозревает о своей зависимости.

Конечно, родители уже начали этот процесс, отдав ребенка в детский сад, который оказался поблизости от их дома. В хорошем детском саду группа только что начавших ходить детей получает возможность играть, им дают хорошие игрушки и создают условия, даже лучше, чем дома; и при этом всегда кто-нибудь присутствует, чтобы присматривать за проявлениями возбуждения детей при первых опытах социальной жизни, таких, как битье соседа по голове лопаткой.

Начальная школа в пять лет

Но детский сад не очень отличается от дома; это все же «продленный дом». Школа, о которой мы сейчас говорим, нечто совершенно иное. Начальная школа может быть хорошей или плохой, но она не приспосабливается к потребностям ребенка, как детский сад, и не специализируется, по крайней мере с самого начала. Иными словами, теперь адаптироваться приходится ребенку, ему нужно приспособиться к толпе возбужденных детей, которую он встречает в школе. И если он к этому готов, то может очень многое почерпнуть из этого нового опыта.

Родители много думают об этой решительной перемене в жизни ребенка. Они заранее говорят о школе, а ребенок играет в школу и с нетерпением ждет расширения возможностей знакомства с миром, которые до сих пор ему представляли только мать, отец и другие близкие люди.

Трудности на этой стадии связаны с тем, что перемены в окружении должны соответствовать тому, что происходит с ребенком в результате его роста. Мне не раз приходилось иметь дело с трудностями детей этого возраста, и я сказал бы, что в большинстве случаев здесь нет ни глубоко укоренившихся отклонений, ни болезненности. Напряжение связано с тем, что одному ребенку нужно действовать быстрее, а другому медленней. Причем разница в возрасте в несколько месяцев имеет очень большое значение. Ребенок, родившийся в ноябре, может с нетерпением ждать отправки в школу, в то время как августовского ребенка отдают в школу на месяц или два преждевременно. В любом случае один ребенок с готовностью погружается в глубокие воды, а другой лежит на краю воды и боится войти в нее. И, кстати, некоторые «смельчаки», окунув пальцы в воду, тут же на дни, недели или больший срок бросаются к знакомой безопасности рядом с матерью. Родители знают, какие именно у них дети, и потому предварительно разговаривают с учителями, которые вполне привыкли к таким проблемам, а потом просто ждут и «водят рыбу на длинной леске». Главное понять, что выход из укрытия — событие возбуждающее и страшное; что ребенок очень боится, выйдя, не иметь возможности вернуться; и что жизнь — это длинная последовательность выходов из укрытий, принятия новых рисков и встречи с новыми возбуждающими вызовами.

Некоторые дети сталкиваются с особыми трудностями, которые мешают им делать новые шаги, и если с ходом времени эти трудности не преодолеваются, нужна помощь родителей или специальных учреждений.

Но, возможно, что-то неладно с матерью, с очень хорошей матерью, когда ее ребенок стремится вернуться назад, в укрытие. Некоторые матери мыслят как бы на двух уровнях. На одном уровне (можно ли назвать его верхним?) они хотят только одного: чтобы их ребенок вырос, выбрался из укрытия, пошел в школу, встретился с миром. Но на другом уровне, более глубоком, полагаю, и. не вполне осознанном, они не могут представить себе, что их ребенок уйдет от них. На этом глубоком уровне, где логика не играет существенной роли, мать не может отказаться от своего самого дорогого — от материнской функции; она чувствует, что легче выполняет свои материнские обязанности, когда ребенок зависит от нее, чем когда он вырастает и начинает наслаждаться своей отдельностью, независимостью и способностью отвечать на вызовы жизни.

И ребенок тоже ощущает это. Как бы ни нравилось ему в школе, он, задыхаясь, бежит домой; каждое утро он начинает кричать, что не хочет идти в школу. Ему жаль маму, потому что он чувствует: она не может его отпустить, не может пойти против своей природы. Ребенку было бы легче, если бы мать радовалась и его уходу, и его возвращению.

Очень многие люди, включая самых лучших, часто или почти все время испытывают депрессию. У них смутное ощущение вины перед чем-то, либо их тревожат обязанности. Энергичный и деятельный ребенок в доме такого человека служил постоянным тонизирующим средством. Детские крики и шум, даже плач были признаками жизни и придавали уверенность. Люди, подверженные депрессии, все время чувствуют, что могут утратить что-то необыкновенно ценное и существенное. Приходит пора ребенку отправляться в школу, и мать ощущает пустоту в доме и в самой себе, нечто вроде ощущения внутренней личной неудачи, которая может заставить ее искать новую увлеченность. И когда ребенок приходит домой, а мать уже увлечена чем-то другим, для него не оказывается места или ему приходится бороться за право снова быть в центре материнского внимания. И эта борьба за право вернуться становится для него важнее школы. Обычный результат — ребенок отказывается ходить в школу. В то же время ему хочется быть в школе, а матери хочется, чтобы он был таким же, как другие дети.

Или, возможно, положение каким-то образом усложняет отец, так что ребенок хочет идти в школу, но не может туда пойти или не может там оставаться. Существуют и другие причины отказа от школы, они слишком многочисленны, чтобы их можно было здесь перечислить.

Я знал мальчика, у которого на этой стадии возникла страсть к привязыванию предметов нитями. Он всегда прикреплял подушки к сиденьям перед камином, а стулья — к столу, так что в доме было опасно что-нибудь передвинуть. Он очень любил маму, но никогда не был уверен, что вернется в центр ее внимания, потому что она сразу впадала в депрессию, когда он оставлял ее, и очень скоро заменяла его каким-то другим объектом для тревог и сомнений. (Этот случай также рассматривается ниже, в девятом разделе.)

Матерям, подобным этой, поможет понимание того, что такое случается довольно часто. Такая мать может радоваться тому, что ее ребенок чутко улавливает ее чувства и чувства других людей, способен их воспринять, но в то же время она опасается своих подавленных и даже бессознательных тревог, которые заставляют ребенка ее жалеть. И в результате он не в состоянии выйти из укрытия.

Мать может испытать такую же трудность с ребенком более раннего возраста. Например, ей может быть трудно отнять ребенка от груди. Она может увидеть закономерность в нежелании ребенка делать новые шаги в своем развитии. Ей трудно смириться с угрозой потери зависимости от нее ребенка. Она старается воспитать у ребенка самостоятельность и личностное восприятие жизни, но хотя понимает преимущества, которые дает такое развитие, в то же время не может подавить свои чувства. Существует очень тесная связь между этим неопределенно депрессивным состоянием — одержимостью этими смутными, неясными тревогами — и способностью женщины уделять все внимание ребенку. Одно невозможно анализировать без другого. Я полагаю, что большинство женщин живет на границе между обеспокоенностью и тревогой.

Матерям приходится преодолевать множество тревог и опасений, и хорошо, если дети не «заражаются» от них. У них хватает своих проблем. Им даже полезно иметь собственные проблемы, точно так же, как новые умения, и расширяющиеся горизонты, сулящие счастье.

Что именно Вордсворт называл «тенями тюрьмы»? На моем языке это переход от маленького ребенка, живущего в субъективном мире, к более старшему, живущему с мире разделенной реальности. Младенец начинает с волшебного мира, подчиненного его желаниям, — если о нем достаточно хорошо заботятся, — и, подрастая, ему приходится весь мир, даже собственную мать и дверную ручку, «создавать заново». К пяти годам ребенок уже обретает способность видеть мать такой, какова она есть, признать мир дверных ручек и других объектов, — мир, который существовал и до его появления, — и признать свою зависимость именно в то время, когда он становится более независим. Все дело в правильном расчете времени, и большинство матерей великолепно справляется с этой задачей перехода к новым отношениям. Так или иначе, но большинство людей благополучно минуют этот рубеж.

Дальнейшие осложнения

Существует множество других вариантов воздействия жизни на детей такого возраста. Я упоминал плюшевого медвежонка. Ребенок может привязаться к определенному предмету. Этот особенный предмет, который когда-то был одеялом, или носовым платком, или материнским шарфиком, или тряпичной куклой, был чрезвычайно важен для ребенка примерно в год и особенно во времена перехода, как, например, при переходе от бодрствования ко сну. Предмет необычайно важен; хотя обращаются с ним ужасно; он даже дурно пахнет. Но хорошо, что ребенок использует этот предмет, а не саму мать, или мочку ее уха, или ее волосы.

Этот объект соединяет ребенка с внешней, или разделенной, реальностью. Он одновременно часть и ребенка, и матери. Один ребенок, у которого есть такой объект, может в течение дня в нем не нуждаться, другой повсюду таскает его с собой. В пять лет потребность в таком предмете может не исчезнуть, но его место может занять многое другое: ребенок смотрит комиксы, у него множество игрушек, и твердых и мягких, и вся окружающая жизнь готова обогатить его жизненный опыт. Но когда ребенок отправляется в школу, трудности могут снова возникнуть, и учителю нужно быть очень осторожным и. вначале не запрещать приносить в класс такие предметы. Обычно эта проблема разрешается сама собой в течение нескольких недель. Я бы сказал, что ребенок прихватывает с собой в школу часть отношений с матерью, которые восходят к младенческой зависимости и к самому раннему детству, к тому времени, когда он только начинает различать мать и окружающий мир как нечто отличное от себя.

Если тревоги по поводу ухода в школу разрешатся, мальчик откажется от этого объекта из прошлого и вместо него в его кармане окажется игрушечная машинка, или пружина, или лакрица, а девочка будет «кукольно» сворачивать носовой платок или у нее в ранце будет «тайный ребенок». В любом случае дети могут еще сосать пальцы или кусать ногти, если оказываются в трудном положении. Обретая уверенность, они обычно от этого всего отказываются. И мы должны ожидать, что ребенок проявит беспокойство, когда постепенно перестает быть неотъемлемой частью матери и дома и движется к тому, чтобы стать частью широкого, широкого мира. Эта тревога может проявляться в возврате к младенческим образцам поведения, которые остаются и милосердно предлагают «убежище» и успокоение. Такие образцы поведения становятся своего рода «встроенной психотерапией» и сохраняют свою эффективность, потому что мать по-прежнему близка и доступна и потому что она постоянно олицетворяет связь между настоящим и младенческим опытом ребенка; реликтами этого опыта и являются подобные образцы младенческого поведения.

Постскриптум

Еще одно. Если детям нравится школа и они на несколько часов забывают о матери, они ощущают себя «нехорошими» и способны испытывать чувство вины. Возвращаясь домой, они ощущают смутную тревогу, и эта тревога может даже задержать их возвращение, причем они сами не понимают, почему задерживаются. Если у матери есть поводы сердиться на ребенка, не стоит проявлять свое недовольство сразу по возвращении ребенка из школы. Мать также может быть раздражена тем, что должна следить за своими реакциями в новых реалиях и не забывать об этом. Не стоит сердиться из-за пятен на скатерти, пока не восстановится контакт с ребенком. Если мы понимаем, что происходит, подобные проблемы не представляют особой трудности. Процесс роста для ребенка далеко не мед, а для матери это час-то довольно суровый опыт.