1.4. Время в политике, социально-политических и психологических процессах

Проблема временных горизонтов мироощущения, мышления и мотивации в цикличных общественна политических процессах

Время – специфическое явление жизни. Когда мы обращаем свой взгляд в будущее, то, с одной стороны, отлично понимаем, что в непосредственном его измерении каждой человеческой жизни, каждому делу, начинанию отмерен свой срок, который заведомо не может выйти за определенные, достаточно ясные пределы (хотя и может оказаться меньше их). С другой стороны, существует подсознательное ощущение неограниченных запасов времени, вечности и неостановимости его хода, подкрепляемое непосредственным жизненным опытом: каждый знает, что конкретный человек умирает, а жизнь продолжается, что и дает нам это своеобразное чувство беспредельности времени во Вселенной, еще более усиливаемое ее пространственной бесконечностью.

И все же, время – это единственный известный нам пока абсолютно невосполнимый ресурс: оно не может быть «растянуто», как человек растягивает иногда запасы других ресурсов, продовольствия, даже воздуха; его невозможно запасти впрок, создать его стратегические резервы (мы имеем в виду буквальный, а не переносный смысл этих понятий); им нельзя поделиться, взять сегодня у кого-то взаймы, а потом отдать долг; упущенное время уже никогда и никак не может быть возвращено, могут быть только как-то компенсированы, наверстаны упущенные вместе с ним возможности.

Время также еще и ресурс, ничем не замещаемый. За исключением воды и воздуха, все другие потребные ему продукты человек может взаимозаменять в достаточно широких пределах, пусть и лишаясь при этом каких-либо удобств и удовольствий, но как минимум обеспечивая собственное выживание. Диапазон допустимых и доступных взаимозамещений в экономике, инфраструктуре, социальной сферах еще шире. Время невозможно заменить ничем другим в принципе. Невосполнимость и незаменяемость времени делают его фактором особого значения в любых процессах общественной жизни, политики, психологии.

Речь идет о самых практических и повседневных вопросах. Именно время – краеугольный вопрос острейшей в современном мире проблемы реформирования, модернизации и развития.

Аналогичные по существу и по структуре оценки должны были бы вызывать любые текущие, долгосрочные и особенно крупномасштабные планы, замыслы, начинания, какой бы области деятельности они ни касались. Каков тот временной горизонт, в пределах которого возможно будет осуществить задуманное? Когда и каких именно результатов можно ожидать от данного начинания? В каких пределах существующими методами измерения и оценки могут быть рационально просчитаны возможные результаты, где кончаются возможности имеющегося инструментария анализа и насколько первое и второе совпадают или расходятся с предполагаемыми временными горизонтами плана, программы, начинаемого дела? Отрицательный или не удовлетворяющий кого-либо ответ на подобные вопросы отнюдь не требует отказа от соответствующих планов и программ, но сама их постановка позволяет полнее, реалистичнее оценить меру ожидаемых неопределенности и риска, лучше подготовиться ко всякого рода неожиданностям, снизить издержки.

Политико-психологические анализ (ППА) и прогноз обязаны учитывать реальное время как первостепенный фактор во всех фактически идущих общественно-политических процессах, равно как и во всевозможных разработках, особенно программного и сценарного характера. Если замышляемое политическое начинание предполагает использование процессов и явлений, которые по каким-либо причинам не «вписываются» в определенные политические сроки (например, в даты выборов, период полномочий и т. д.), то это означает как минимум заведомую политическую неудачу, отягощенную к тому же какими-либо социальными, экономическими, военными, иными последствиями негативного характера.

В необходимости такого учета времени – принципиальное отличие ППА от других конкретных социальных исследований, проводимых в рамках социологии, социальной психологии, прикладной политологии. Как правило, в этих науках только в опросах общественного мнения время учитывается как реальный параметр, и то в самом «бытовом» его аспекте: указываются начало и конец замеряемого процесса, причем оба рубежа обозначаются обычно чисто хронологически, просто датой, например, «эволюция позиций общественного мнения по такому-то вопросу в период с... по...». Подобный подход никоим образом не является методологическим недостатком или слабостью названных дисциплин: для них он правомерен и достаточен, поскольку в центре их внимания до сих пор были по преимуществу определенные социальные взаимодействия, механизмы таких взаимодействий, их внутренние связи, т. е. явления как бы «вневременного» порядка. Принцип историзма в мак-росоциальных исследованиях, в изучении международных отношений и внешней политики тоже сводился, по существу, к возможно более строгому следованию хронологической последовательности и историческому контексту явлений и событий.

Но практический политик, как и аналитик, помогающий в осуществлении его замыслов, и тем более те, кто разрабатывает, планирует, прогнозирует ход не общих социально-политических тенденций, а конкретных политических начинаний, программ, карьер, не могут не задаваться вопросом: «сколько для этого понадобится времени?», имея в виду все рассматриваемые ими условия, факторы, процессы и цели. Попытки социальной инженерии, которые диктуются современностью и, несомненно, будут шириться по масштабам и спектру применения вопреки всем ныне переживаемым ими кризисам, также решающим образом связаны с теоретической и методологической способностью правильно оценить реально необходимые количества времени.

Не случайно вспышка интереса к проблемам исторического и социального времени произошла в нашей стране на рубеже смены тысячелетий новейшей истории, т. е. именно тогда, когда жизнь страны, общества, государства стала претерпевать глубокие изменения. Существенным результатом этой волны стали и постановка самой проблемы социального времени, притом одновременно на ряде научных направлений: в философии, социологии, политологии, в прикладных социальных исследованиях, на стыке социальных наук и информатики, и признание ее высокой научно-теоретической и практической значимости.

Постановка проблемы предполагает определение ключевых категорий и понятий. Не претендуя на философскую разработку вопроса, на основании сугубо эмпирического опыта отметим, что требование учета времени в реальных общественно-политических и психологических процессах неизбежно подводит исследователя к использованию трех взаимосвязанных категорий: время, процесс, пространство.

Время – это дистанция от предыдущего к последующему; от уже достигнутых состояний мира, общества, человека к состояниям новым, будущим, потенциально возможным, вероятным; от состояния в принципе открытых и доступных альтернатив к действительной, материализующейся из этих потенций новой реальности. Последовательное или параллельное осуществление подобных преобразований и есть ход времени.

Процесс есть объективное выражение хода времени, его материализация. Поскольку процесс материализует применительно к данному объекту и системе его внешних связей то, что раньше находилось лишь в сфере потенциального, постольку и сам процесс, и его результат непременно занимают некоторое пространство. Отличительная особенность пространства, охватываемого любым процессом, заключается в том, что у него всегда есть (или, как минимум, могут быть заданы ему) вполне определенные пределы, сколь бы велики они ни были в абсолютном выражении. Всегда существует или может быть представлена какая-то граница, которая положит предел данному пространству (но не пространству как явлению), рассечет его, искривит, трансформирует, видоизменит. Если же такая граница почему-либо не возникает, то пространство может простираться сколь угодно далеко. Следовательно, пространство есть нечто, не имеющее предела в себе самом. Остановить, так или иначе ограничить пространство может только что-то извне.

Даже в тех случаях, когда справедливо утверждение, что за определенный период никаких изменений в наблюдаемом объекте исследования не произошло, продолжительность периода измеряется по какому-то иному, вне этого объекта происходящему движению. Такое движение от одного состояния к другому (где бы оно ни происходило, в чем бы ни выражалось, каким бы законам ни следовало, какие бы масштабы ни принимало, сколь бы продолжительным или кратковременным ни было), в ходе которого происходит смена состояний одного и того же объекта и/или системы взаимосвязей, в которую он включен, мы дальше будем называть процессом.

В политическом плане это означает, что какой-либо социальный, политический, иной общественный процесс, однажды возникнув, непременно будет развиваться до тех пор, пока либо не натолкнется на внешние по отношению к нему ограничения, либо не исчерпает питающие его источники. (Отложим ненадолго в уме последнее обстоятельство и вернемся к нему немного позже.) В широкий оборот сравнительно недавно вошло понятие «политическое пространство», употребляемое параллельно и по аналогии с близкими к нему интуитивно, по духу, «экономическим», «конституционным» и даже «спортивным» пространствами.

Для целей ППА-исследования подобные понятия – не более чем стилистические упражнения, пока

эти понятия не получили четкого аналитического определения. Политическим пространством мы будем называть сферу жизнедеятельности, фактически втянутую в реально идущие политические процессы. Слова «фактически» и «реально» указывают на то, что должны учитываться не только процессы, составляющие ткань официально признаваемой политики, но и все прочие, т. е. процессы, которые, независимо от официального и/или идеологического отношения к ним, подпадают под определение «политики».

Политическое пространство описывается совокупностью трех координат, каждая из которых поддается простому и объективному измерению. Первая координата – территория, охватываемая конкретным политическим процессом либо всей их совокупностью. Она может совпадать с политическими, административными границами или где-то расходиться с ними в любую сторону, но территория всегда конкретна. Вторая координата – социальные масштабы политического процесса, характеризуемые тем, какое количество людей, групп, классов, общественных и государственных институтов втянуты в данный процесс и какова относительная социальная значимость его участников. Наконец, третья координата – когнитивные масштабы политического процесса, определяемые теми идеями, которые находятся в его обороте: какие конкретно идеи служат его основой, каков диапазон этих идей и какую часть они составляют количественно и качественно по отношению ко всем идеям, находящимся по данному вопросу в обороте общества и науки.

Последняя координата нуждается в некоторых пояснениях. Самый несложный контент-анализ неизменно показывает, что любой политический процесс строится обычно вокруг весьма ограниченного набора идей, который может быть идентифицирован полностью и четко. Духовное содержание и внутреннее политическое и психологическое богатство процесса определяются тем, как связаны конкретные идеи и их комплексы с теми или иными социальными, институциональными, личными интересами участников процесса; каков по каждой идее спектр спора «за – против»; на фоне каких эмоций разворачивается данный политический процесс. Но число идей неизменно оказывается достаточно ограниченным.

Для характеристики политического процесса и для оценки его перспектив, т. е. того, куда и как он может пойти, существенны не столько сами эти идеи (они, конечно, важны в содержательном отношении), сколько их соотношение с тем духовным багажом, который находится в активном запасе общества и науки. Здесь в принципе может складываться несколько качественно различных ситуаций:

– диапазон активно обсуждаемых обществом идей шире, чем тот, который активно задействован в политике. В таком случае общество может потащить за собой политику, выступив мощным модератором политического процесса. Однако воздействие общества может иметь как здоровый характер, так и прямо противоположный в зависимости от содержания, характера идей и эмоционального состояния общества (вспомним приход к власти Гитлера);

– диапазон идей в политике шире, чем в обществе. Такое положение может складываться либо в очень отсталом, необразованном обществе, либо в условиях, когда власть намеренно удерживает общество в стороне от политики, подвергает его идеологической промывке мозгов, информационной изоляции. Результатом чаще всего оказываются духовное вырождение самой власти и неспособность общества понять, оценить и поддержать смелые и нестандартные действия политиков, если такие действия имеют место;

– в современных условиях важным фактором в духовных отношениях между обществом и властью выступает востребованность науки как обществом, так и властью; и в случаях, когда наука востребуется, – мера ее собственной готовности к выполнению тех или иных задач и честности в признании (в необходимых случаях) отсутствия такой готовности. Общество и власть могут востребовать науку в разной степени – одни больше, другие меньше. Они могут востребовать разную науку: в одних сферах политического процесса упор может делаться на одни научные подходы и направления (например, естественнонаучные, что характерно для современной технократии), в других – на другие. Фактором общественно-политического значения и потенциально огромной разрушительной силы стало соперничество в рамках одной и той же науки разных школ и подходов, всегда связанное с соперничеством личным. Наконец, в литературе давно уже отмечено и такое явление, как мода на научные подходы и направления, особенно расцветшая с появлением множества псевдонаук и околонаучного шарлатанства.

ППА процессов, идущих в современной России, должен проявлять особое внимание ко всем перечисленным факторам, которые играют в российской политике весьма существенную роль.

На политическом пространстве, измеренном через единство территории, социальных и когнитивных масштабов конкретных политических процессов, идет многообразная жизнь, все множество процессов которой укладывается в следующую классификацию:

а) процессы линейные, равномерно-поступательные;

б) процессы, имеющие волновой характер (с разными частотой и амплитудой колебаний, с волнами «правильных» и «неправильных» форм);

в) процессы, имеющие четко выраженную стадийную природу (например, жизнь человека с ее качественно разными этапами: рождение–детство–юность–зрелость–старение–смерть);

г) взрывные процессы, выражающиеся в практически мгновенном и на несколько порядков сразу ускорении хода процесса и расширении охватываемого им пространства.

В литературе, посвященной проблеме времени как явления, принято подразделять его на хронологическое (астрономическое) и ахроническое, т. е. не соответствующее хронологическому, не совпадающее с ним. Глубокая психологическая связь в человеческом сознании хронологического представления о времени и повседневного соприкосновения человека с равномерно-поступательными процессами самой разной природы очевидна. Хронологическое время идеально подходит для отображения, измерения продолжительности таких процессов, создавая одновременно в массовом сознании представление о времени как о чем-то самостоятельном: процессы как бы сами по себе, и время – само по себе, отдельно от них.

Самым первым соприкосновением человека с проблемой времени было, однако, его осознанное отношение к процессам волнового и стадийного характера, гораздо более распространенным в природе. Даже первобытный человек не мог не замечать смены дня и ночи, времен года, не соотносить как-то с этими сменами всей своей деятельности. Знал он и о том, что все живое: растения, звери, люди – проходит через специфические качественные этапы своей жизни. С психологической точки зрения, особенность волновых и стадийных процессов заключается в том, что они не нуждаются в специальной системе измерения времени, ибо сами служат его своеобразной шкалой; начало же перехода от одного этапа, фазы, стадии к последующим легко устанавливается по каким-то очевидным внешним признакам, не требующим ни самого понятия времени, ни какой-либо шкалы его оценки (по погоде, температуре, поведению растений и животных, по внешним признакам возмужания или старения человека). Когда же все-таки возникают представления о хронологическом времени и какие-то методы его измерения, то они, во-первых, совместимы с картиной волновых и стадийных процессов; а во-вторых, позволяют измерять их внешнюю продолжительность, не задаваясь вопросами о внутреннем содержании самих процессов. Иными словами, и здесь время оказывается как бы само по себе, а процессы – сами по себе.

Подобные почерпнутые из повседневного опыта представления о времени остаются непоколебимыми и при соприкосновении человека с явлением взрывных процессов: внешне это как будто бы то же самое, только очень-очень быстрое, мгновенное. Между тем уже само наличие процесса указывает на его неразрывность со временем: процесс как смена состояний, как движение «от... к...» всегда имеет какую-то продолжительность, сколь бы мала или велика она ни была. Именно это обстоятельство и стало фиксировать сознание человека после открытия хронологического времени.

Но есть ли у времени какие-то пределы? Процесс без продолжительности, т. е. без времени, просто невозможен. Но возможно ли время без процесса, т. е. такое положение, когда время будет идти, а все процессы – стоять? Повседневное сознание, отделяющее время от события или процесса, превращающее время в нечто самостоятельное и автономное, склонно отвечать на подобный вопрос утвердительно. К любому по длительности отрезку времени всегда можно прибавить как минимум секунду (со знаком «плюс» или «минус»), продлив тем самым этот отрезок в будущее или прошлое, а затем повторять данную операцию сколь угодно много раз. Получается, что время беспредельно. Больше того, и человек, и вся Вселенная могут куда-то «исчезнуть», а время будет продолжать идти... Явная несуразица.

Указание на пределы времени дают, на наш взгляд, стадийные процессы. Время зримо идет вперед, пока продолжается какая-то жизнь: выходит на свет, растет, плодоносит растение; вырастает и приносит потомство животное; взрослеет, осваивает все новые умения человек. Но вот жизнь обрывается, ее носитель гибнет, и время для него останавливается, ибо он уже не существует как живой организм (мы не рассматриваем здесь теологическую концепцию о потусторонней жизни как пока ничем объективно не подтвержденную). Смерть индивида может наступить в результате внешнего воздействия, но она может произойти и по естественным причинам, от старости. Для нашего рассмотрения существен именно последний случай: смерть от старости означает, что исчерпаны внутренние ресурсы организма. Чем они определяются и сколь велики, для данного рассмотрения неважно; принципиально важно, однако, что даже если они и очень велики, то все равно конечны. Организм как бы несет в себе неизбежность собственной гибели. Он сам через свою природу, структуру, потенциальные возможности задает некий теоретически допустимый предел своей жизни, отведенного себе времени.

Для нужд ППА мы будем называть временем нечто, не имеющее предела вовне и заключающее этот предел только в себе самом. Процесс как последовательная смена состояний, как некоторая эволюция; время как внутренние пределы процесса, заложенные в природе его объекта и самого процесса; и пространство как охватываемая процессом территория и одновременно как его внешние ограничения суть в совокупности три измерения, три оси координат всей сферы, в рамках которой существует и действует нечто, обладающее свойствами и способностями субъектности.

Процессы происходят и в несубъектном мире: складываются, а потом разрушаются горы, меняются очертания берегов, откладываются напластования геологических эпох, зажигаются и гаснут звезды. Но разительна несопоставимость во времени подобных процессов с процессами живой и особенно социальной жизни. Миллиарды лет занимает формирование физического облика известного нам мира. Столько же или дольше идет до нас свет давно погасших звезд. Многие миллионы лет существует на Земле жизнь. И только последние шесть тысяч лет составляют период более или менее известной нам социальной и духовной истории человечества. Если воспринимать эту картину в обычной хронологической системе отсчета времени, то возникает впечатление невероятного ускорения времени, причем столь огромного, что оно, вероятно, должно достаточно быстро завершиться какой-то катастрофой.

Но, видимо, такая система отсчета времени, как и все самые первые инструменты человека, еще достаточно груба и не отражает внутренней природы измеряемого явления. Время «возникает» и начинает «ускоряться» только тогда, когда человеческое сознание нагружает его некоторым смыслом и значением, когда человек осознает не только свою личную, но и свою родовую жизнь. Личная жизнь коротка, а в условиях повседневной борьбы за существование за отведенный отрезок времени не только чаще всего мало что можно сделать, но и сама жизнь, преисполненная тяжелым трудом, страданиями, муками, может показаться человеку бессмысленной и непосильной. Именно в таком состоянии духа мощнее всего заявляют о себе механизмы психологической компенсации, которые через идею вечной потусторонней жизни как бы уравнивают человека с Космосом по продолжительности существования. Но с постепенным развитием общественного сознания приходит и осознание людьми своей родовой жизни, т. е. как жизни, существования всего человечества, и уже на этом фоне возникает мысль, что человек уходит, а жизнь продолжается, невозможная прежде и примиряющая внутренне личность с краткостью пребывания человека на планете. На самом же деле с уходом каждого человека останавливается, перестает существовать то внутреннее время, которое было в нем заложено. Время абстрактное, хронологическое, бытовое продолжается лишь постольку, поскольку на Земле остаются другие люди. Но если когда-нибудь исчезнет последний человек, то время на Земле остановится, прекратится в самом прямом смысле слова. Оно будет просто исчерпано полностью.

Все эти философские рассуждения имеют самое непосредственное отношение к политико-психологическому анализу. ППА-исследования и особенно прогнозы обладают той удивительной особенностью, что во многих случаях философские абстракции оборачиваются в них самыми практическими вопросами теории и методологии исследования, обойти которые невозможно. В данном же случае восприятие времени теснейшим образом связано с мироощущением человека, социальных групп и существенно влияет на особенности и саму структуру социальной мотивации.

Задача измерения времени исторически поставлена совсем недавно, подчинена техническим и организационным целям, поэтому наиболее удовлетворительно она решается в хронологическом понимании и отсчете времени. Но это – измерение времени как бы извне субъекта, а все большее число практических задач требуют способности измерения времени изнутри. Сколько может продолжаться какой-либо негативный общественно-политический или социально-экономический процесс, воздействовать на который в позитивном направлении человек пока не в состоянии, т. е. до тех пор, пока этот процесс не исчерпает своих внутренних пределов – отпущенного ему времени? Такой вопрос (в различном конкретном выражении) постоянно возникает на всех направлениях политики. Да и не только политики.

Хронологическое понимание времени стимулировало введение астрономической шкалы его отсчета: тысячелетия, века, десятилетия, годы, месяцы, недели, часы, минуты, секунды. Насыщая свою жизнь все большим количеством дел, возможностей, альтернатив, человек дробит время, придавая смысл даже самым коротким его отрезкам. Это и есть интенсификация жизни, все более вытесняющая из обихода такие распространенные раньше временные категории, как «долго», «всегда», «вечность», и сопровождающаяся весьма противоречивыми изменениями в психологии времени.

Наряду с какими-то единицами времени в сознании человека и общества всегда присутствуют и единицы территории. Ими могут быть какая-то конкретная местность (деревня, лес, болото, горная долина); территория более крупного масштаба, как-то оформленная социально, политически, административно (уезд, район, область, штат, провинция и т. д.); еще более крупная территориальная целостность (страна, регион, вся планета). Границы территорий политического пространства определяются одним или несколькими из следующих факторов:

– встречной силой, когда территориальная экспансия данного социума наталкивается на противодействие другого и в результате граница между ними устанавливается на базе баланса сил, через столкновение или без него;

– естественными препятствиями, которые слишком трудно, практически невозможно или попросту ненужно преодолевать;

– пределами возможных и необходимых коммуникаций, которые позволяют охватить определенное пространство стабильной сетью всевозможных связей и отношений.

Видимый историко-психологический парадокс заключается в том, что пространство, на котором человек осуществляет свою деятельность, в историческом масштабе времени в целом расширялось, а время в тех же рамках отсчета словно ускорялось, сжималось, становилось все насыщеннее. На первый взгляд, это означает, что различные формации, системы, общественные устройства сменяют друг друга со все большей (в историческом масштабе времени) быстротой. Но сколько может продолжаться такое ускорение, и чем оно завершится? Правомерно ли ожидать за каким-то рубежом резкий перелом и существенное замедление темпов развития человечества, о чем давно уже пишут многие специалисты на Западе, и если правомерно, то сколь далек или близок может быть такой рубеж, и как, в частности, в свете подобных гипотез, должен выглядеть выбор стратегии развития для России?

Однако все изложенное справедливо только на первый взгляд, поскольку в таком толковании «ускорения общественно-исторического развития» не проводится разграничение между крайне сложной действительностью, для познания, описания и измерения которой инструментарий современной науки еще явно недостаточен, и прецедентным восприятием этой действительности сознанием, впервые сталкивающимся с подобными явлениями. Верным признаком прецедентного восприятия является реакция страха: как в России, так и во всем мире информационные и научные издания всех направлений полны катастрофическими сценариями всемирных и локальных катаклизмов, войн, конфликтов и т. п. Это означает, что сознание реагирует на новую для себя проблему пока еще в черно-белых тонах, не видя или будучи неспособным установить нюансы, тонкости, переходы.

На деле же историческое развитие, прогресс вовсе не имеет линейного характера (что уже очевидно) и не разворачивается по олимпийской системе «проигравший выбывает» (что пока еще менее очевидно). Ни одна из прошлых общественно-экономических формаций и политических систем не ушла из жизни человечества целиком и полностью, безвозвратно. В современном мире не так уж редки острова поистине первобытных отношений и образа жизни. И в наши дни отнюдь не редкость рабовладение в самом прямом и практическом смысле слова: сообщения о таких случаях во многих странах, включая США, не раз появлялись в печати; стали достоянием гласности и примеры рабовладения на территории бывшего СССР, в том числе в России. Кланово-феодальные отношения – тоже вполне современная и весьма распространенная реальность. По-видимому, с появлением чего-то принципиально нового в общественной жизни, экономическом укладе и т. д. старое не уходит полностью, а только оттесняется в какие-то социальные ниши, сохраняясь там веками и тысячелетиями и обладая способностью не мигрировать в новые формы, а временами неожиданными всплесками как бы демонстрировать свою жизнестойкость.

Если такая гипотеза хотя бы отчасти верна, то линейно-хронологический взгляд на проблему социально-исторического развития как ускоряющуюся смену прежних общественных форм новыми должен быть пересмотрен в пользу представления о социально-экологической системе, которая по мере развития становится все сложнее внутренне, обнаруживает растущее число мутаций, перекрестных форм, аналоговых структур. При всей кажущейся философичности, такой взгляд на проблему дает во многом другую по сравнению с ныне распространенными картину внутреннего состояния России, фактической направленности ее эволюции, придает иную интерпретацию многим результатам полевых социологических исследований.

Одним из самых сложных в конкретных ППА-исследованиях является вопрос о том, как определять продолжительность того или иного политического, социального и т. д. процесса: что считать его началом, а что – завершением. Эта проблема сродни дискуссиям, идущим сейчас на стыке медицины, нравственности и религии, о том, что считать рождением человека (момент зачатия; момент, когда плод в чреве матери подал первые признаки жизни; когда у него полностью сформировался мозг или же когда ребенок живым появился на свет), что – его смертью (смерть как прекращение деятельности головного мозга, как прекращение существования организма в качестве единого целого или же как прекращение жизнедеятельности всех без исключения его органов).

В социальной сфере еще более, чем в случае с отдельным человеком, появление каких-то внешних признаков процесса (или прекращения ранее шедшего процесса) означает, прежде всего, что уже на протяжении какого-то времени, иногда весьма долгого, складывались глубинные факторы и предпосылки видимой стороны общественной жизни. То, что обычно воспринимается, например, как публичное начало какой-то политической кампании, чаще всего при ближайшем рассмотрении оказывается одновременно завершением достаточно продолжительной подготовительной работы, которая в условиях современного мира и сложных общественных структур могла быть начата за несколько лет и даже за два-три десятилетия до видимых сдвигов или событий.

Определение начала и конца конкретного политического процесса зависит от инструментария, которым располагают политик и/или аналитик. Если этот инструментарий позволяет засечь и точно установить нечто скрытое от внешнего наблюдения, то соответственно и начало (конец) процесса тоже может быть определено. Если он сделать это не позволяет, то целесообразно выбрать какие-то четкие, измеримые параметры и ими условно обозначить начало и конец процесса. Например, за начало конфликта можно принять такой момент, когда в вооруженных стычках погибло определенное количество людей или когда впервые был применен определенный тип противоборства (открытые военные действия, а не, допустим, партизанская борьба или политический терроризм), вид вооружений и т. д. В этом случае существенно, чтобы начало и завершение процесса устанавливались на базе одних и тех же критериев.

В практических ППА-исследованиях длительных или одновременно многих процессов, особенно конфликтного характера, целесообразно использовать категорию модуля протяженности процесса, определяемого как средняя величина протяженности типового процесса данного класса от одной стадии этого процесса до другой либо от начала до конца процесса в целом (в зависимости от того, о процессе какой потенциальной протяженности идет речь). При комплексных исследованиях простое сравнение модулей протяженности соответствующих процессов позволит в предварительном порядке выявить критические точки во времени, когда вероятно множественное наложение эффектов одного процесса на другие или, напротив, максимальное расхождение различных фаз разных процессов относительно друг друга. Классификация социальных, экономических, политических процессов по их модулям протяженности позволит легче прогнозировать повестку и возможные исходы избирательных кампаний, совпадение или рассогласованность процессов с теми или иными политическими границами (сроки полномочий, ожидаемые политические события, сдвиги и т. д.).

Подобные аналитические разработки и прогнозы теснейшим образом связаны с двумя политическими явлениями: дефицитом времени и стабильностью либо ее отсутствием. Дефицит времени имеет объективную сторону: он означает, что для достижения поставленных целей в намеченный срок недостает каких-то практических возможностей. Но в первооснове всякого дефицита времени непременно лежит его субъективная грань: возникновение такого дефицита означает, что либо цель и пути движения к ней изначально были намечены нереалистически, либо в процессе движения к цели были в чем-то допущены существенные отклонения или имело место то и другое сразу. В любом случае, предварительная оценка модулей протяженности ведущих к цели и препятствующих этому движению процессов позволит снизить риск возникновения дефицита времени.

Политическая стабильность (статическая или динамическая) также имеет объективную и субъективную стороны. Первая (объективная) заключается в том, что либо не происходит никаких или как минимум никаких нежелательных, негативных изменений (статическая стабильность), либо заранее предусмотренные изменения происходят так, как это и предполагалось, под контролем или как минимум под наблюдением соответствующих политических структур (динамическая стабильность). Вторая же (субъективная) сторона любой стабильности связана с психологическим восприятием происходящих событий и процессов.

Человек и политические структуры воспринимают ситуацию как нестабильную, а значит, и потенциально угрожающую, опасную в тех случаях, когда они не знают и/или не понимают, что именно происходит; не могут интерпретировать происходящее в привычных для себя понятиях и категориях; не располагают достаточным временем и/или возможностями для получения и истолкования необходимой информации; не контролируют или недостаточно влияют на происходящее. При этом сама ситуация может и не угрожать непосредственным интересам воспринимающего ее субъекта (если угрожает, то она воспринимается как еще более опасная, даже катастрофическая).

Другая психологическая грань заключается в том, что до сих пор весьма распространены представления, согласно которым стабильность рассматривается как полная неизменность, неподвижность. Более того, стабильности приписывается позитивная оценка – стабильность всегда хороша, какая бы она ни была; при всех условиях она должна приветствоваться, всячески охраняться и поддерживаться. Нестабильность же рассматривается и оценивается с прямо противоположных позиций.

Ясно, что на самом деле все гораздо сложнее. Стабильность, фактически означающая косность, застой, приверженность прежним формам жизни и недопущение нового, – верный путь к сложным социально-политическим испытаниям, что доказал в том числе и опыт СССР. В то же время, любые перемены и любое развитие всегда, помимо прочего, несут с собой и нестабильность. Нестабильность – наиболее универсальная форма проявления развития и один из важнейших его источников. От человека зависит, перерастет та или иная конкретная нестабильность в конфликт, трагедию, стихию, иные социально опасные формы или станет контролируемой под влиянием воли, опыта, знаний, способностей людей.

Объективно стабильность – это:

■ не статус-кво, а динамика всех и всяческих жизненных процессов, остановить которую не дано никому, причем динамика, не искажаемая экстремальностью внешних или внутренних условий жизни, особенно экстремальностью, искусственно создаваемой или вызываемой;

■ предсказуемость наиболее существенных, принципиальных параметров и состояний системы, направлений и тенденций ее эволюции и развития;

■ возможность рационально и эффективно реагировать как политически, так и практически на все перемены, которые рождает жизнь, и делать это своевременно.

Для того чтобы соблюдение всех перечисленных условий оказалось возможным, должна быть соответствующим образом подготовлена и когнитивная сфера политики. В психологическом смысле стабильность – это когда человек способен распоряжаться временем, а не время – человеком. Способность к такому распоряжению зависит, однако, не только от комплекса достаточно очевидных объективных обстоятельств (информированность, знание и понимание, наличие соответствующих практических средств, возможностей и т. п.), но и от психологии восприятия времени, присущей данной социальной и/или политической культуре либо какой-то ее части – элите, государственно-политическому руководству, классу, группе.

Ощущение времени – всегда и везде центральный вопрос любого восприятия мира и самоощущения субъекта: исторического, этноконфессионально-го, социально-культурного, индивидуального. Это ощущение формирует один из главных параметров психологии восприятия времени, а именно: рассматривается ли оно как ценность, и если да, то ценность какого рода – философско-религиозного или практического, повседневного.

Сознание прошлого, развитое по меркам своих эпох, приписывало времени определенную ценность. Но в философских и религиозных системах древности время не было еще никак структурировано, а представало некой сплошной протяженностью, чистой самостоятельной субстанцией. Его ценность заключалась в том, что оно давало возможность до предела, до бесконечности заполнить его углублением человека в самого себя или в познание сокровенного смысла мироздания; вознаграждало за праведную жизнь вечным покоем и блаженством или, напротив, карало за прегрешения вечными муками. Естественно, все это было возможно не в повседневности, заполненной суетным добыванием пропитания и к тому же конечной, а только в потустороннем мире.

Неверно было бы полагать, будто подобное ощущение времени не имело никаких практических последствий. Ориентируя человека на то, что главные и наиболее значимые для него лично события, отрезки жизни произойдут когда-то потом, в неопределенном будущем и даже в загробном мире, такое ощущение времени предрасполагало человека к повышенной созерцательности, пассивности, к ощущению текущей жизни как безвременья, как некоего вынужденного ожидания этого главного потом – ожидания, которое надо просто перетерпеть. Иными словами, ориентация на жизнь потом существенно подрывает меру активности человека в текущей жизни – активности и личной, и социальной, – ослабляет силу мотивации, направляет ее содержание и структуру в русло иррационального, стимулирует индивидуальную и общественную пассивность. Исторические результаты этого можно видеть сегодня на уровне развития и в образе жизни тех народов, многовековые религиозные традиции которых отмечены печатью такого ощущения времени. Нечто подобное, хотя и на более коротком отрезке времени, продемонстрировала практика реального социализма в СССР: перспективы «прекрасного завтра» чем дальше, тем очевиднее выступали как фактор антимотивации по отношению и к отдельному человеку, и к обществу в целом.

Налицо очевидная диалектика последовательности взаимосвязей: чем ближе к повседневной жизни человека и общества личное и социальное ощущение времени, тем сильнее будет мотивация субъектов и их практическая активность, тем большим количеством прагматических дел будет заполнена их настоящая жизнь, тем большей внутренней организации и дисциплины она потребует, тем дробнее и практичнее будет становиться их восприятие, оценка, измерение времени, ибо реальное время не имеет ценности либо ценится низко только теми, кто привык мыслить и жить в категориях вечности.

Но и слишком приземленное, краткосрочное ощущение времени имеет свои серьезные недостатки, особенно в социальной и политической областях, а также в экономике. Не случайно в американской и другой западной литературе весьма распространены сетования насчет материальных и политических издержек, проистекающих от того, что руководящий персонал корпораций мыслит горизонтами квартальной рыночной конъюнктуры и прибыли, что политические и государственные деятели живут от выборов до выборов, подчиняя свои поступки соображениям ближайшей избирательной кампании. Россияне по собственному опыту знают, какие экологические, социальные и прочие издержки приносила практика выполнения планов любой ценой, особенно когда речь шла о годовых планах.

В любой системе экономических, политических, иных критериев и координат ориентация на получение краткосрочной отдачи заставляет уделять меньше внимания средне- и долгосрочным последствиям деятельности, в меньшей степени принимать их в расчет, а то и вовсе игнорировать. К тому же длительная практика ориентации на краткосрочные результаты, сиюминутные цели и задачи способствует селекции исполнителей и руководителей, мыслящих только тактическими категориями и органически неспособных видеть, тем более просчитывать стратегическую перспективу и ее варианты. (Аналитик, работающий в сфере ППА, должен иметь объективные критерии для оценки соответствующих способностей политического лидера, государственного руководства, возможного претендента на выборную должность.) На социальном уровне такая ориентация общественной деятельности, если она выдерживается несколько десятилетий и более, приводит к появлению целых поколений людей, способных жить только собственными мелкими и суетными повседневными делами и заботами; вырабатывает соответствующую общественную мораль, этику взаимоотношений.

Таким образом, диалектика личного и социального ощущения времени и масштабов мышления индивида, группы, социума очевидна. Ощущение времени как сплошной и бесконечной протяженности побуждает думать в категориях «от начала до конца света», восприятие же вечности на уровне не философии, а повседневной психологии обессмысливает любую деятельность, толкает к пассивности и фатализму: какие человеческие дела и поступки могут иметь смысл на фоне вечности? Погруженность в текущее мгновение заполняет мысли мелким, конъюнктурным, сиюминутным, преходящим; мешает различать незначительное и существенное; окрашивает саму деятельность всеми признаками суетности, интеллектуальной и духовной узости мышления. То, что воспринимается современниками как крупномасштабное, историческое мышление и деятельность, при ближайшем рассмотрении оказывается оптимальной для своего времени глубиной взгляда в будущее: не слишком мелкой, близкой и потому не каждому доступной, но и не чрезмерно далекой, оторванной от сегодняшних реалий – и потому тоже не каждому доступной, ибо смотреть в вечность, в бесконечность не сложнее, чем в текущее мгновение.

Чем же определяется и как может оцениваться подобная оптимальность взгляда в будущее, когда мотивация, с одной стороны, вынуждена обращаться к духовному началу в человеке, тем самым возвышает и это начало, и общество в целом, вызывая в личности и социуме мощный духовный подъем; но, с другой стороны, все-таки не отрывается от реалий, не уносит мысли и надежды в сферу иллюзий, фантазий, утопий и не обрекает тем самым энтузиазм людей, их усилия на неудачи и разочарования, а подъем их внутренней энергии и мотивации – на неизбежные в конце концов спад, апатию, пессимизм?

До сих пор подобные взлеты духа происходили в истории исключительно стихийно и заранее не предвиделись. Конечно, было бы самонадеянностью ставить задачу прогнозирования таких подъемов; попытки же вызывать их искусственно могут быть связаны не только с неизбежной неудачей, но и с крайне отрицательными и весьма долговременными психологическими и моральными последствиями. Однако политический психолог должен иметь возможность хотя бы прогнозировать вероятность наступления и возможную продолжительность периодов массовой социальной апатии, безволия, пессимизма, мотивационной импотенции.

В качестве аналитического инструмента и критерия, позволяющего принципиально разграничивать сферу, в которой в разной степени действует конкретная мотивация конкретных живых людей, и сферу, за границами которой такая мотивация не имеет и не может иметь места, целесообразно избрать абсолютный модуль продолжительности. Мы определяем его как равный 30 годам. Модуль соответствует принятой в демографии продолжительности активной жизни человека, или средней границе смены поколений. Все, что лежит в пределах данного срока, хотя бы в принципе может так или иначе, сильнее или слабее влиять на мотивацию человека и тем самым на его поведение (в том числе политическое), поскольку ожидаемые результаты тех или иных начинаний, действий, «капиталовложений» наступят еще в период его активной жизни и будут чем-то значимы для этого человека. Соответственно, и все общественные процессы, крупномасштабные социальные начинания, отдача от которых наступит в пределах абсолютного модуля продолжительности, во-первых, являются объективно значимыми для человека, а во-вторых, в принципе побуждают его к рациональному мышлению и поведению.

Все, что выходит за пределы такого срока, уже менее прочно связано или не связано вообще с реальной жизнью данного человека и поколения: они просто не успеют ни воспользоваться ожидаемыми положительными результатами какой-то деятельности, ни ощутить непосредственно на себе ее возможные отрицательные, пагубные последствия. Поэтому во всех планах, начинаниях и процессах, длительность которых до наступления значимых результатов превышает абсолютный модуль продолжительности, мотивация людей претерпевает существенные изменения в целом в нездоровую сторону. В негативной части («не поступай плохо») резко снижается чувство ответственности, объективно облегчается принятие рискованных, недопустимых и откровенно преступных решений, поскольку аргументы об опасности таких решений оказываются ослабленными интеллектуально и эмоционально – ведь, с одной стороны, до очевидного проявления последствий еще крайне далеко и есть широкое поле для добросовестных заблуждений, искренних споров и всевозможных корыстных спекуляций, манипулирования информацией; а с другой – и ответственность за последствия таких решений тем, кто их принимает, заведомо нести не придется. В позитивной же части мотивации («поступай хорошо») существенно возрастает стремление облагодетельствовать не себя, а других: от собственных детей до грядущих поколений.

Применительно к детям такая мотивация может иметь рациональный и прагматический характер (например, основать и развить дело, наследниками и продолжателями которого, равно как и бенефициантами, станут дети; построить для них дом, дачу, приобрести недвижимость и т. п.), хотя может и не иметь его (навязывание детям определенного образа жизни, рода занятий, образования и т. д.). Применительно же к широким массам и целым поколениям подобная мотивация с высокой долей вероятности и риска способна приводить к различным вариантам фанатизма: религиозного, идеологического, социального, национального, политического и т. д., и основанного на нем поведения. На таком общем фоне благом и оптимумом выглядит отсутствие, утрата какой бы то ни было личной и/или социальной мотивации в связи с процессами и явлениями, длительность которых превышает абсолютный модуль продолжительности. Значит, в интересах здоровых жизни и развития социума политика не должна искушать человека. Ответственная и нравственная политика обязана крайне осторожно подходить к выдвижению и отстаиванию начинаний, ожидаемая отдача которых выходит за пределы величины абсолютного модуля.

30-летний модуль продолжительности назван нами абсолютным потому, что время существования сложных социальных субъектов (ССС) может во много раз превышать продолжительность активной жизни поколения людей. Оно может оказаться и меньше этой продолжительности. Для выведения какого-либо аналогичного модуля продолжительности, но приложимого только и исключительно к ССС, в настоящее время не просматривается ни критериев, ни оснований; и теоретически сомнительно, что такой модуль мог бы существовать вообще. В то же время внутри любого ССС действуют люди, к которым приложимо все изложенное выше. Сам ССС с его внутренней структурой выступает по отношению к этим людям как один из тех жизненных процессов, в которые они фактически включены. Следовательно, все изложенное относительно взаимосвязи продолжительности процессов с мотивацией человека справедливо и применительно к отношениям личности с тем ССС, внутри которого она действует и/или живет.

В обыденном массовом сознании используются две шкалы отсчета времени: «вчера–сегодня–завтра» и «прошлое–настоящее–будущее». При явной и значительной модальности указанных шкал между ними есть и глубокое психологическое различие.

«Вчера–сегодня–завтра» предполагает высокую повторяемость повседневного жизненного опыта. Это

значит, что существует как минимум принципиальная (а чаще всего и практическая) возможность сопоставить опыт разных дней, сделать из такого сравнения какие-то выводы, если необходимо, то повторить какие-то попытки снова и снова, внести в свое поведение те или иные коррективы и т. д. Здесь человек в максимально возможной для него степени распоряжается своим временем.

На шкале «прошлое–настоящее–будущее» подобной власти над собственным временем у человека нет. Но шкала «прошлое–настоящее–будущее» может прилагаться к описанию, пониманию, оценке явлений, событий и процессов в пределах абсолютного модуля продолжительности; в пределах одной реальной человеческой жизни в целом либо выходить за эти пределы. В любом случае, повседневный жизненный опыт, приобретаемый и оцениваемый по шкале «вчера–сегодня–завтра», на уровне «прошлое–настоящее–будущее» отливается уже в представления человека о некой собственной жизненной программе, а также о том, как его программа выполняется: чего хочет добиться человек, к каким целям он стремится, насколько ему это удается на данном отрезке жизни и в целом и т. д.

В пределах абсолютного модуля продолжительности человек еще в принципе может, при желании или необходимости, в большей или меньшей степени скорректировать и даже изменить как содержание своей жизненной программы, так и направленность, темпы, средства ее осуществления. Но возможности подобных корректировок не беспредельны, их отдача проблематична. Поэтому крайне существенно учитывать, когда и как формируется жизненная программа человека, насколько она осознана, как человек оценивает итоги прожитой жизни на завершающих ее этапах.

Фактически жизненная программа формируется у ребенка и подростка под влиянием их непосредственного окружения, микро- и макросоциальной среды, культуры, в которых они живут, и происходит это в основном неосознанно. Процессы воспитания, социализации, формирования личности подробно описаны и исследованы в психологии. Для целей ППА-исследования существенно, что человек вступает в активную социальную и политическую жизнь, уже обладая некоей жизненной программой (хотя он может этого и не осознавать). Его отношение ко всему происходящему, в том числе к политике, политическим институтам и деятелям, к обществу в целом складывается в дальнейшем под влиянием того, насколько удается или не удается ему осуществить свою жизненную программу, и если не удается, то в чем он усматривает причины постигающих его неудач. Так складываются на практике политико-поведенческие группы – реформаторы, консерваторы, реакция, экстремисты.

Оценка итогов прожитой жизни существенна не только для данного человека, но и для социума в целом: ведь это оценка не только и не столько личности, сколько всего накопленного за определенное время социального опыта, его качества, смысла и значения. От такой оценки можно просто уйти, но тогда итогом станет историческое беспамятство, забвение уже имеющегося опыта, а значит, содержательная и духовная узость сознания вновь формирующихся поколений, их обреченность на то, чтобы просто механически повторить опыт, который уже когда-то был получен и от уроков которого в принципе можно было бы идти дальше духовно, интеллектуально, практически.

От оценки итогов прожитой жизни самим человеком (речь пока только об этом: в интересах понимания сути проблемы мы упрощаем ситуацию и игнорируем тот факт, что на практике различные люди и силы всегда как-то манипулируют подобными оценками в собственных интересах и целях) этот человек может и не уходить. Тогда у него есть три принципиальных выбора: а) признать итоги своей жизни в целом неудачными, возложив ответственность за это либо на себя (что требует огромной внутренней силы), либо на других, в частном случае – на общество; б) сделать вывод, что жизнь удалась и соответственно заключить, возможно, что жить надо так и только так, а не иначе, то есть абсолютизировать в какой-то степени свой опыт, подходы, рецепты; в) по мере возможностей разобраться, что удалось, а что нет, почему, и постараться подвести взвешенные итоги. Какова бы ни была итоговая оценка (в социуме же всегда существует некоторая совокупность таких оценок) по ее содержанию, объективности и т. д., она всегда влияет и на текущее эмоциональное состояние личности, ее окружения и социума, и на формирование у молодежи представлений о собственной жизненной программе. Психологическое и политическое значение этого явления переоценить невозможно.

На социальном уровне, однако, совокупность индивидуальных оценок может расходиться с оценками официальными, даваемыми как из политических, идеологических, пропагандистских соображений, так и с максимально доступной объективностью. Субъективный опыт людей, особенно одного поколения, никогда не тождествен ни субъективному опыту всего общества или его части, ни тем более объективной оценке этого опыта. Так, ветеран войны, отлично сознавая, какой трагедией была война для страны в целом, тем не менее, может считать, что у него в жизни это были лучшие годы: он бил врага, приближал своими действиями победу, видел смысл своих усилий, раскрыл в себе самом какие-то качества, способности; наконец, просто был тогда молод, – и будет абсолютно прав в оценке собственной жизни, собственного опыта. Если субъективная оценка своего прошлого миллионами людей расходится с официальной, то такая ситуация может иметь не столько текущие политические последствия, сколько непредсказуемый эффект на формирование взглядов, представлений, морали, шаблонов поведения у только еще вступающих в активную жизнь поколений. Собственно, во многом именно по этому каналу и происходит духовное и психологическое развитие социума, складываются сдвиги в фактической этике и нравственности, психическом складе, что потом имеет (наряду с прочими) и свои политические последствия.

Но если ребенок и подросток видят свою жизненную программу в жизни взрослых и ее результатах (неважно, готовы они воспринять опыт взрослых или стремятся отрицать его), то общество в целом пока еще ни разу за всю известную нам историю не видело перед собой того, что можно было бы назвать жизненной программой социума. Только XX век, в условиях достаточно развитых массовых коммуникаций, дал первые, пока еще единичные и очень специфические, примеры того, как на глазах современников кристаллизовались, складывались, достигали некоторого «пика», а потом рушились отдельные социально-территориальные системы, уступая место преемникам.

Однако современное сознание интересует то, откуда и куда идет общество в целом, каким закономерностям подвержено его движение, какие обязательные стадии, этапы оно включает, есть ли у этого движения какой-то «конец». Современное общество просто нуждается в таких оценках, чтобы иметь набор критериев для осуществления многих сложных, дорогостоящих и сверхдолговременных проектов – от освоения космоса до развития неосвоенных пока территорий, сфер деятельности: крайних Севера и Юга, Мирового океана, экваториальных зон. Эти вопросы имеют колоссальное идеологическое, политическое, практическое значение.

Исторически общество конструировало свою жизненную программу на неопределенное, но всегда вечное будущее средствами религий и идеологий, искусства и механизмов психологической компенсации. Каждое из этих направлений выполняло свои специфические задачи и функции, и каждое из них не могло и не может заменить собой другие.

Сознательная деятельность, в отличие от инстинктивной, предполагает наличие некоторого знания. Знание достигается тем, что формулируется (в вербальной или невербальной, поведенческой форме) вопрос и на него ищется ответ. Вопрос формулируется тогда, когда в процессе своей деятельности человек и/или социум сталкиваются с проблемой, для решения которой прежние навыки, знания, шаблоны поведения оказываются недостаточны. Особенность вопроса как продукта сознания состоит в том, что когда он сформулирован, в нем всегда заключен и какой-то гипотетический ответ; если такого ответа нет, то нет и вопроса, а есть лишь недоумение, растерянность, удивление, характеризующие состояние поиска.

Смысл и значение гипотетического ответа не в том, правилен он или нет, а в том, чтобы подтолкнуть человека к каким-либо действиям. Обладающий сознанием субъект способен действовать только при условии, что он ощущает субъективную правоту, правомерность своих поступков. Гипотетический ответ создает иллюзию правомерности, эрзац-правоту там, где, как отлично понимает субъект, у него есть все основания для сомнений, и тем самым открывает для субъекта возможность начать действовать. Получаемый затем опыт накапливается, истолковывается и трансформируется в знание (или в то, что добросовестно принимается за знание). Такова последовательность внутренней «технологии сознания» во времени, даже если субъект всего этого не осознает, а сама последовательность осуществляется весьма быстро.

Однако вопросы, поставленные осознанно или имплицитные в действиях субъекта, сильно различаются по тем горизонтам опыта, который необходим для получения максимально объективного, научно достоверного ответа на них, и следовательно, по горизонтам времени, потенциально необходимого для обретения такого опыта при тех средствах и возможностях, которыми располагают человек и общество в целом. Чтобы узнать, какая завтра будет погода, достаточно просто потерпеть несколько часов. Выяснить, взойдут ли семена, можно, лишь посеяв их и прождав несколько дней или недель. На какие-то вопросы ответы можно получить только через годы, на другие – через века, на третьи – через тысячелетия. Если человек знает еще предельно мало, то его вопросы очень широки, общи, научно некорректны, а средства и возможности – примитивны.

Но жить и действовать надо сегодня, а не через сто или тысячу лет. И тогда гипотеза, облаченная в форму вопроса-ответа, изложенная как религиозный, идеологический, нравственный императив, вынужденно занимает место знания и открывает личности и обществу путь к сознательной деятельности, к возможности накапливать и осмысливать опыт. Вот почему любая религия и идеология в историческом плане заслуживают серьезного и уважительного интереса исследователя: без заблуждений не было бы ни сознания, ни знаний. Естественно, однако, что на этом пути человека ждет масса неудач и разочарований и что сам по себе факт таких неудач и таких разочарований никак или очень слабо приближает те временные горизонты, у которых, наконец, может быть получен искомый ответ.

Вынести все неизбежные на этом пути лишения, страдания, потери и испытания человеку и социуму помогают хорошо описанные в психологии механизмы компенсации – как индивидуальные, так и социально-психологические. Когда индивид утешает себя, объясняя себе и другим, почему он потерпел какую-то неудачу («а я на самом деле и не хотел этого добиться», «виноват такой-то», «помешало то-то или другое»), окружающие обычно не придают его словам слишком большого, буквального значения: всем понятно, что человек переживает и нуждается в сохранении лица, утешении и успокоении. Никто или почти никто не спорит, умные и чуткие люди делают в таких случаях вид, будто поверили объяснениям и согласились с ними. А кто-то и в самом деле верит.

На уровне общественной психологии механизмы компенсации модальны индивидуально-психологическим, но духовные продукты их функционирования часто ждет иная судьба, чем та, что обычно уготована самооправданиям личности. Основа их жизнеспособности заключается в том, что, порождая псевдознание, люди все же открывают общественному сознанию возможность действовать на тех направлениях, где оно иначе было бы парализовано, – пусть даже действовать с неизбежностью в конечном счете ошибок, потерь и разочарований.

Это обстоятельство еще только начинает осознаваться психологами и обществоведами. Религиозно-философские, социально-исторические, иные общественные учения и концепции предстоит исследовать в плане их духовного происхождения: что в их содержании продиктовано объективным опытом и его прочтением с позиций представлений и возможностей определенного времени, а что вызвано к жизни потребностями социума или его определенного слоя в общественно-психологической компенсации. В таких исследованиях политико-психологическому анализу может принадлежать немалая роль, особенно применительно к современности: ведь все описанные процессы имеют объективную природу и потому продолжаются поныне. Вопросы о том, что принимает общество за свою жизненную программу, какая часть, какого опыта, каких других обществ и почему воспринимается при этом как модель, что в данном опыте объективно, а что порождено различными психокомпенсаторными процессами, предельно актуальны для политико-психологического анализа и могут быть решены только при использовании им четких критериев времени.

В принципе человек и общество могут жить без такого понятия, как время. Но после того, как оно возникло и осознано, стало частью не только содержания сознания, но и самой его структуры, социальная ориентация личности и социума в «сегодня» обязательно требует и каких-то представлений о «вчера» и «завтра». Это диктуется самой природой осознанного движения к любой цели. Коль скоро есть цель и некоторый набор ведущих к ней путей, то не только неизбежны, но и абсолютно необходимы вопросы, где и когда находится субъект на этом пути в данный момент. И чем больше разрыв во времени между постановкой цели, началом движения к ней и сроками ее ожидаемого достижения, тем актуальнее практически и сами вопросы, и особенно ответы на них.

Необходимо отметить и другое. По мере накопления осознанной, фиксируемой истории «вчера» все дальше удаляется от нас в прошлое, как бы раздвигая его горизонты. Но опыт, возможности, масштабы деятельности человека и человечества все более раздвигают и горизонты будущего: как того, что человек охватывает только сознанием (в науке, искусстве, мечтах, фантазиях), так и того, что он охватывает практически, т. е. прогнозирует, планирует, закладывает в расчеты. В совокупности все это означает, что, с одной стороны, абсолютные запасы достоверного опыта, надежной информации, проверенных знаний, образования и культуры в целом непрерывно растут, и в этом смысле человек «знает» все больше и больше. Но, с другой стороны, расширяя сферу своего мышления и деятельности, человек тем самым постоянно раздвигает и границу своего соприкосновения с неизвестным, новым, непонятным, непознанным. Наивны технократические представления, будто неизвестное сегодня станет известным завтра, и тогда окончательно отступят, уйдут в прошлое те психологические и общественно-психологические порождения разума, которые так часто подводили человека в прошлом. С новыми знаниями неизбежно приходит и новое незнание, и потому все описанные механизмы сознания будут действовать и впредь (иное дело, какими будут духовные результаты их функционирования). Понимание этих механизмов абсолютно необходимо и для самопознания, и для более надежного анализа, планирования и прогнозирования сфер идеологии и политики.

Для ППА актуально и такое направление исследований, как изучение рациональности использования времени и прогноз политических и социальных издержек и проблем, которые могут возникать при игнорировании обществом или политическими структурами такого ресурса, как время. Пока время чаще всего воспринимается сугубо утилитарно: как выигрыш времени, как некое тактическое и/или стратегическое преимущество в отношениях политики и власти. Опередить оппонента, конкурента, противника – вот непосредственный смысл такого понимания времени как ресурса в политике. Естественно, что ресурс этот имеет важнейшее, чаще всего первостепенное значение. Но он же и наиболее очевиден, «на виду», поддается анализу и оценке без особых научных ухищрений, просто на уровне здравого смысла.

Интенсификация общественной жизни, в том числе политики, связана с долговременным аспектом времени как ресурса. Каждому обществу, каждой СТС отпущен на один и тот же период строго определенный запас времени (ЗВ), который может быть растрачен попусту, но не может быть легко и быстро увеличен. В расчете на хронологический год этот запас определяется по простой формуле:

ЗВ = 24 часа х 365 дней х численность работоспособного населения

Манипулируя распределением времени между сном, бытом и работой, можно относительно увеличить объемы времени, выделяемые, например, на хозяйственную или какую-то иную деятельность. Однако пределы такого манипулирования, особенно в длительной перспективе, невелики. При прочих равных условиях большим запасом времени обладает та СТС, в которой выше численность работоспособной части населения.

Увеличить потенциал времени, т. е. ту часть общего запаса времени, которая реально может быть израсходована на общественно-созидательные виды деятельности, можно иммиграцией (что не всегда возможно практически), естественным приростом населения (что требует значительного времени) или более интенсивным и эффективным использованием фактически отпущенного времени.

Если исходить из 8-часового рабочего дня, двухсот рабочих дней в году и 90 миллионов занятых в национальной экономике, то годовой запас рабочего времени России составляет порядка 144 триллионов человеко-часов. Неорганизованность в социальной практике может опустить его потенциал до 100 триллионов, максимальная мобилизация за счет сокращения числа выходных, отпусков, продления рабочего дня – поднять до 200–250 триллионов. Вот временной разрыв, доступный для развития России, и любые стратегические планы должны бы начинаться с этих цифр и показывать их наиболее рациональное предполагаемое использование. Тогда потребовалось бы введение понятия времяемкости не только производственных процессов и технологий, но и всех процессов государственного, организационного, управленческого характера, всех технологий общественной жизни.

Конкретный ППА должен непременно учитывать синхронность и асинхронность различных процессов и явлений, существенных для общественной и политической жизни. Опираясь на прогнозы циклических колебаний экономики, развития отдельных стадийных процессов, ППА рассматривает последствия подобных явлений не только с точки зрения того, как отреагируют люди на объективные и субъективные жизненные условия, насколько оправдаются или будут обмануты их изначальные ожидания, какие политические последствия все это сможет иметь, но и с точки зрения того, с какими представлениями, в каком эмоциональном состоянии подойдут определенные социальные слои и группы к таким критическим рубежам, как скажется на них явление своеобразного социального резонанса, если «пиковые» моменты и последствия различных процессов нало-жатся друг на друга.

Так, существенное ухудшение экономического положения теоретически должно вызывать приливы социального недовольства. Но эти приливы бывают максимальными, если такое ухудшение наступает внезапно, и несколько менее сильными, если оно заблаговременно прогнозировалось. План борьбы с ухудшением можно начинать лихорадочно искать, когда оно уже наступило, и тогда любые действия будут восприниматься с недоверием и полупаникой: людей уже «завели» в прискорбное состояние, почему же они должны верить, что те же люди и/или структуры выведут их к лучшему? Но стратегия борьбы может быть намечена заблаговременно, и в таком случае даже наступление заранее предсказанного ухудшения в экономике может укрепить доверие к власти и к намечаемым мерам по преодолению спада: если ухудшение наступает «по плану», значит, прогноз верен, а следовательно, высока и вероятность того, что стратегия выхода из кризиса тоже окажется эффективной. Именно поэтому сами по себе общее психологическое состояние общества и динамика этого состояния являются одним из важнейших факторов социальной и политической мотивации.