Что делать с культурным наследием, в частности, с философским?

В своё время знаменитый труд О. Шпенглера «Закат Европы» мог показаться апокалиптическим, поскольку рубежи веков, эпох почти всегда отмечены подобного рода настроениями: ожидание перемен, конца данного исторического времени и начала иного, неведомого, пугающего и манящего одновременно, – всё это так знакомо нам, современным россиянам, переживающим крушение такого колосса сверхимперской мощи, каковым был Советский Союз, следы которого так легко стираются и бледнеют в сознании новых накоплений. Ушли в небытие потрясающие в своей фундаментальности цивилизации: Древний Египет, Древняя Греция и Рим и сколько ещё, известных и неизвестных. То, что от них остаётся, переходит в разряд культурных ценностей: от керамического осколка до величественных статуй или архитектурных сооружений; от клинописной ученической записи до «Дафниса и Хлои» Лонга, сочинений Платона и Аристотеля. Сложилась интеллектуальная традиция считать образованными и просвещенными людьми тех, кто не только находится на переднем крае науки, но и усвоил то главное, что оставил нам духовный и материальный мир далёкого прошлого. Вряд ли кто станет оспаривать очевидную правоту этой традиции, однако дело в том, что наше культурное наследие столь велико, что реальных лет сознательной жизни явно не хватит не только для того, чтобы его освоить, но даже и для дилетантского знакомства с этими мировыми сокровищами. Известно, что данная проблема может решаться несколькими путями: сосредоточиваться только на самом важном и главном, заранее согласившись на незнание «всего»; идти по пути сокращения культурологической информации о «культурных мирах» и «мирах культуры», сводя всё к текстовым или видеодайджестам; попытаться разрешить прутковский парадокс и «объять необъятное…» в ущерб глубине и полноте осмысленности; жить с «белого листа», просто зная, что где-то кто-то и как-то жил и что-то делал (неважно что) до нас. Раз мы по времени последние, то это и значит, что мы – первые, стало быть, не надо беспокоиться и заботиться о том, что было в прошлом, ибо оно попросту прошло и нет его с нами. Вспомните лозунг итальянских гуманистов: новое уже потому лучше, что оно новое.

Самое важное состоит в том, что культура и её ценности востребованы культурными людьми: современный вандализм поражает воображение своими масштабами и силой оружия, направленного на разрушение. Но главный деструктивный процесс, как обычно, идёт внутри человека: это его душа, ум и сердце. Мой отец рассказывал мне о том, как эвакуированные из блокадного Ленинграда родственники использовали для розжига печки в деревенском доме, далеко в тылу, страницы «Дон Кихота» и на его удивлённое восклицание ответ был такой: всё это не имеет ценности перед ценностью человеческой жизни. Действительно, степени того и другого несоизмеримы, но такой жизненной необходимости, какая была в осаждённом городе, уже не было в мирном, отстоящем далеко от линии фронта, селе. Что же действовало? Психотравма войны, массовой гибели людей, где понятию «культура», как и многим другим, уже не находилось места… При этом вовсе не исключаются ситуации, когда люди жертвуют своей жизнью ради спасения художественного шедевра.

Там, где жизнь не стеснена постоянной угрозой смерти и не лишена свободы, культура в её ценностных основаниях наследия начинает жить и дышать, становится востребованной. Один из негативных путей, способов такой востребованности получил название «потребительство».

Многие из верхушки нацистского рейха культурно «потребляли» Баха и Моцарта, что не мешало им истреблять миллионы мирного населения завоеванных стран. Получается, что культура сама по себе пассивна; складированная как запасники музея, она будет молчать, пребывая во мраке, т.е. вести себя так же, как пушкинская «равнодушная природа», хотя она не натуральный феномен, а артефакт, имеющий свое заведомо социальное назначение и предназначение, «форму», «движение» и «цель». Однако налицо ситуация, когда культуртрегеры (без иронии) становятся редкостью, а прагматическое повсюду теснит этическое и эстетическое с его чистой «незаинтересованностью», когда глухая стена варварства становится всё выше, толще и прочнее, а число желающих положить свой кирпич в дело её укрепления множится.

Мы знаем из примеров истории, как дикари и варвары, «чистые» с точки зрения культурных интересов, вдруг начинают перерождаться и наряду со своими обычаями уважать и даже усваивать нечто «чуднóе» для них: какой-нибудь обряд, обычай, религию, стереотип поведения и т.п. А ведь отсюда недалеко и до образа мысли, когда более высокое «чужое» начинает осознаваться как необходимое, важное, ценное до такой степени, что вот, без него уже и нельзя полноценно жить, считая себя представителем человеческого рода. Но, в принципе, на эти и другие вопросы отвечает философия и психология культуры, а нам желательно поставить проблему философского наследия как в его широком, так и более тесном значении. Не представляет секрета прямая бесполезность наших многочисленных философских опусов, даже и высокого качества. Отчего так? Оттого, что мысль философского и философического характера высказывается публично уже как самодостаточная и, в общем, независимая в своей внутренней, имманентной ценности, от её признания или непризнания социумом. Философски окрашенная или по существу философская мысль может только состояться, произвестись. Зачастую она и не покидает внутренних границ мира субъекта, пребывая как бы в себе и для себя. Большей частью именно публицистический, идеологически заострённый порыв инициирует её публичность, выход во вне, как, например, это произошло в случае «Философических писем» П.Я. Чаадаева. Странно, но костёр злободневности не сжигает обнародованной идеи: она, в философском плане, вечна, поскольку причастна к абсолютному мышлению, являясь его более или менее близким отображением.

Жизнь сознания как самосознания – это истинно человеческое и потому нормальное свойство, хотя и редко встречающееся. Создаваемое рефлектирующим сознанием в виде статей, тезисов докладов и сообщений, монографий и других форм письменной и устной речи заключается большей частью в «контейнер» библиотечного книгохранилища или «конвейер» читального зала.

Для кого же писано и кому нужно? Для собратьев, единомышленников и противников, для интересующихся и, наверное, в равной степени, для себя и неофитов.

В ряду философских шедевров, раз и навсегда потрясших мир, мы называем их авторов: Платон, Аристотель, Августин, Н. Кузанский, Декарт, Спиноза, Кант, Соловьёв и немалочисленные «другие», в том числе и современные философы. Напрашивается вопрос, почему эти мыслители прошлого, их системы, концепции и идеи не отходят на второй план? Почему перманентно актуально почти всё, ими заявленное? Почему последующая философская мысль, «преодолевая ограниченность» предыдущей, не отменяет её совсем? Почему «наивный» Фалес, через его почти трехтысячелетний пересказ и скудные фрагменты от него дошедшие, удивительно интересен, загадочен и … величествен? Почему великие философские системы сияют неприступными вершинами несмотря на горы диссертаций, им посвященных. А если говорить о Гегеле, то почти каждая строчка может стать темой отдельного исследования.

Это всесилие и самоценность философской мысли внутри собственной сферы вызывает естественную радость разума «о доме своём», но, кроме того, множится и растёт забота о хрупкости и уязвимости мыслящего бытия: вспомним печальную и показательную в этом смысле судьбу Архимеда или Боэция, ап. Павла…. Что же мешает философской мысли укрепиться в жизни и преобразовывать её в лучшую сторону? Почему низшее снова и снова побеждает высшее и более совершенное. Вл. С. Соловьёв в своей знаменитой речи «Исторические дела философии», кажется, достаточно глубоко и интеллектуально сильно акцентировал преобразовательно-деятельную сторону философской мысли. Ну а сейчас, или двадцатью годами раньше, что с этой мыслью происходило? Она и бытовала и жила как в себе и для себя сущее, «невегласное» в публичном смысле и ненужное практически. Философская популяризация марксизма так же слабо воздействовала на массы, как и теперешняя мода на религиозную веру. Обречена ли философия на изоляционизм по типу монад или она предназначена к широкой арене, а не камерному созерцанию и умственному упражнению? Трудно дать однозначный ответ: в ней есть и то, и другое [1]. Однако больно, что в лице своих носителей и адептов она не в силах защититься от произвола бюрократической административной машины, изгоняющей из преподавания в вузах логику, этику, эстетику, да и саму философию в целом. Так кто же мы такие: Российское философское общество? Рыцари философии или свободобоязненные представители «официальных линий»? А без свободы философствование обойтись не может. Но созерцательная мысль стремится отдалиться от действия: деятельность, известная под именем «претворения идеи в жизнь», всегда трансформативно-исказительна по отношению к идеальной парадигме. Так не лучше ли остаться при чистоте творческой и созерцательной мысли?

Ведь пробовали действовать Сократ и Платон, Фихте и Фёдоров и некоторые другие из истинных философов, однако, всё приходило к грустному концу, и это в реальном плане, а в итоге наступал неизбежный физический коллапс и телесное крушение по причине болезни или старости; случалось быть и крушению духовного рода. Смерть страшна и алогична в своей неизбежности просто потому, что она – не-жизнь, негация жизни. Отсюда и метафизический ужас перед ней и острая охота жить во что бы то ни стало… И, если, заступаясь за такую даму, как философия, можешь потерять очень многое, то и молчишь, то не просто ли это трусость или всё же мудрость всепостигающего опыта, который подсказывает: «Не раз уже было – переживем».

Время ставит свои отметины на событиях, несмотря на кажущуюся их повторяемость, от которой непременно устал бы «вечный человек», как утверждают сторонники идеи принципиальной монотонности жизни. Культура становится всё более похожей на хранилище «миров», когда-то возникавших на земле, а наше философское наследие огромно и поражает невостребованностью его ценностей. Знаменитый Вл. Соловьёв очень неравнодушен был к тому, чтобы его услышала широкая публика. Некоторые свои статьи, опубликованные в газете «Русь», он не без основания считал лучшими во всём его творчестве. Они и сегодня продолжают удивлять силой мысли, соединённой с предельной ясностью, и изящной в стилистическом отношении, простотой. Может быть, есть смысл широкого оповещения народа о тех бесценных результатах работы разума, которые сконцентрировала в себе философия почти за три тысячи лет. Мы знаем ответ: и так много печатается, издаётся, никто не мешает философам общаться. Философам …а философам и нефилософам? При всей неактуальности объединительных тенденций, полнота концепции «цельного знания» куда как более привлекательна, чем междисциплинарный и метанаучный подходы.

Утверждается, что общая научная «картина мира» невозможна, по той простой причине, что она де не может синтезировать слишком специфические в своей одномерной углубленности области научного исследования. Но что до этой практической невозможности человеку, желающему реализовать свои познавательные потребности в рамках ясной и открытой системы знаний? Однако, только философия ранее других наук «догадалась» о наличии в познавательной деятельности альтернативных гносеологий, поэтому, даже замкнутая в рамки философии науки, где её статус сведён к гораздо более низкому положению, чем средневековое: «philosophia est ansilla theologiae». Она стремится не менее чем к тезису Г. Спенсера «Philosophy is unified Knowledge». Но если реализовать такое объединение, такую унификацию знания, то от физикализма дóлжно бы обратиться к «панфилософизму». Ясно, что и то и другое – крайности, и реальную программу универсализации и унифицирования знания проводит одна только научно-популяризаторская деятельность.

С этой точки зрения философские общества как своеобразные семинары «симбиотического» типа оправдывают себя в плане способа общения философии и философствующих представителей наук, философского и научного подходов к действительности. Постоянно упрекаемая в «метафизичности» и бездеятельности, философия всё же знает свою истинную почву, как принято говорить, объект и предмет. В этой связи уместно вспомнить слова Г.Э. Ланца: «…философия не должна и не имеет права отказываться от своих законных владений из боязни надменного упрёка в «ненаучности», ибо наука есть одна из второстепенных забот её» [2]. Может быть, наука и не второстепенная забота философии, но тоталитарность сциентизма столь же безосновательна, как тоталитарность любого другого рода. Почему наука не может объявить об «отмене» любого другого рода познания? Потому, что она сама выросла из донаучных форм идеально-практического освоения мира, в частности, из обыденного знания. Наличие высших форм действительности не отрицает своих оснований и не третирует их как нечто низшее. С этой точки зрения непозволительно осуждение предков за их, якобы, «примитивизм» и «дикость», безнравственна историческая бессовестность и беззастенчивость, с которыми неблагодарное, родство и честь забывшее потомство судит прошлое собственной страны, не желая вдаваться ни в особенности нравственных коллизий, ни в существо социально-экономических, политических и других форм ушедшей жизни. При этом вполне понятны и стремления к новациям, желание расстаться с ситуацией, когда «мёртвые держат живых».

По всей видимости, философия единственная из форм организованной мыслительной деятельности, которая постоянно подвергает себя саморефлексии. Это идеальное «отраженное отражение» необходимо ей в образе зеркала, в котором она видит себя как сущностное знание и понимание. С этой стороны философия предстаёт как необходимый и нормальный элемент человеческого мышления и в то же время его, по степени абстрагирования, высшая ступень. В условиях современности мы наблюдаем разрушение крупных философских мировоззренческих структур и точечную работу локально методологически ограниченной философской мысли, что, впрочем, не исключает экстраполяции частных выводов на ту или иную область бытия или бытие в целом. Невольно рождается представление о философском знании как своего рода пульсирующей вселенной, но если последнее верно, то когда и на каких основаниях оно будет собираться в крупные блоки новых систем? Мы не рискнули бы делать прогноза, хотя вполне можно отметить такие тенденции, как спадение гипнотизирующей пелены бума информации: в её невиданных доселе потоках современное человечество посредством философии вновь учится различать лицо правды и истины. Будет ли это возвращением к исходным, метафизически обусловленным парадигмам Нового времени и XIX века или философское сознание в состоянии произвести более глубокую интеллектуально-психологическую концепцию истинности на основе последнего, во многом трагического и морально травматического опыта осмысления человеческого и человечности, – вопрос в достаточной степени гипотетический, имеющий только общую определённость в том смысле, что философия без истины, свободы и любви существовать не может.

В этом плане легко сбиться на традиционный путь деклараций, призывов и ничего не стоящих обещаний. В службе философии не одному поколению философов, особенно нашей страны, приходилось отступать перед силой физического уничтожения, которое применяла власть по отношению к инакомыслящим, хотя и не инакодействующим и вообще ничем не повредившим власти, людям. Борясь за истину и даже только начиная её поиск, философия сразу же становится в оппозицию всему, что привыкло жить так, как диктуют условия выживания. Традиционное противоречие между сущим и должным всегда касаются её сердца – этики. В этом ключе философское наследие даёт нам пример высокой нравственной стабильности, образно говоря, от Сократа до наших дней. Поэтому-то так насущно необходима связь с историей философии, как историей и настоящем бытием идей, организующих целостность человеческого мира. Неисчерпанность или даже принципиальная неисчерпаемость философского культурного наследия заключается в неустранимости из сущностного определения человека признака разумности.

Философия представляет собой именно тот дом, где разум находится у себя, обладая внутренним суверенитетом и полагая во вне абстрактные определения своей сущности и существования. На вопрос «Что делать?» он отвечает не только созерцательно, но и пытаясь согласовать рамки действительности интеллигибельного порядка с тем, что привычно называется реальностью. Попытки поменять их местами приводят к событиям хаотического характера.

Список литературы:

1. См., например: Шаракшанэ С.А. О причинах невостребованности философии в современной российской политике // Всестник РФО. – № 1 (45). – 2008. – С. 90-93.

2. Ланц Г.Э. Вопросы и проблемы бессмертия // Логос: Международный ежегодник по философии культуры. – М.: Мусагет, 1913. – Кн. 3-4. – С. 258-259.

Волков С. Н. (ПГТА, Пенза)