Проблема развития ребенка в исследованиях арнольда гезелла критический очерк

В начале столетия Карл Штумпф, ссылаясь на Линнея, который, как известно, назвал ботанику scientia amabilis (приятной наукой), оспаривал это наименование и хотел присвоить его детской психологии, которой—так полагали в то время—оно должно принадлежать по праву. «Если какая-нибудь наука,—говорил он,—заслуживает названия приятной, то это именно психология детства, наука о самом дорогом, любимом и приятном, что есть на свете, о чем мы особенно заботимся и что именно поэтому обязаны изучить и понять».

В этом споре двух наук об украшающем эпитете, в этой тяжбе за право на галантный титул scientia amabilis сказалось нечто более серьезное и значительное с точки зрения тогдашних взглядов на психологию детства, чем простое и наивное перенесение сентиментально-семейственных оценок и представлений в молодую науку, столь распространенное в ту эпоху, когда психологию детства рассматривали и строили как психологию детской комнаты, черпая из этой последней не только сырой материал наблюдений, но и готовую, откристаллизовавшуюся в ней, традиционную житейскую мудрость.

В этом сказалась вся философия новой науки в первый период ее существования,—незатейливая и несложная философия, которая вся может быть выражена в поэтическом сравнении детского развития с ростом растения. Ребенок развивается так, как растут и цветут растения: в этом положении заключается весь глубочайший смысл этой философии. Или иначе: развитие детской психики исчерпывается простым ее ростом; оно носит как бы ботанический характер.

Это одностороннее выдвигание на первый план в структуре развития процессов роста, это подчеркивание ботанического характера детского психологического развития красной нитью проходит через всю детскую психологию раннего исторического периода ее существования. «Бербанк назвал ребенка человеческим побегом,—говорит А. Гезелл в книге, введением к которой должен служить настоящий очерк,—и термин Фребеля «детский сад» имеет также ботанический привкус. Литература о воспитании детской души полна выражений, заимствованных из области садоводства» (стр. 27).

Если эти ботанические аналогии, за которыми, как уже сказано, стояла целая система определенных взглядов на природу психологического развития ребенка, и отошли в прошлое, то система идей, которую они выражали, еще не умерла окончательно и в современной детской психологии. Из несостоятельности этой системы, из необходимости преодолеть ботаническое пленение детской психологии исходит то направление в исследовании умственного развития ребенка, высшим к лучшим представителем которого является А. Гезелл.

«Но по сути дела аналогия с растением есть грубое упрощение,—говорит он.—Мы можем рассечь ствол дерева и установить его возраст, подсчитав годовые кольца. Человеческий интеллект не растет путем годичных наслоений, он не растет также путем простого вытяжения и разветвления. Его единство по сравнению с растением представляется гораздо более глубоким. Прошлое и настоящее какого-нибудь дерева одновременно лежат перед нами. В его структуре фактически и полностью воплощено все его существование. И в психике соединяются прошлое и настоящее, но совсем иным путем. Духовное развитие—это процесс беспрерывной трансформации и реконструкции. Прошлое не сохраняется с такой полнотой, как у дерева. Прошлое спадает с нас, подобно старой коже со змеи, но оно же отбрасывает свою тень на будущее. Прошлый опыт терпит смещения и преобразования, о которых анатомия растений неспособна дать ни малейшего представления. Этапы и фазы в непрерывном переплетении сменяют друг друга. Психическое развитие—это процесс постоянного объединения, перестройки, реорганизации в сочетании с торможением, исходящим от высших фаз развития» (стр. 27).

Если таким образом А. Гезелл пытается в концепции развития подняться над его ботаническим пониманием и отбросить это последнее как грубое упрощение, то следовало бы ожидать, что в конкретном исследовании ранних путей детского умственного развития и в своей практической системе диагностики развития автор действительно будет исходить из более адекватного освещения хода умственного развития ребенка и конкретно осветит и вскроет все те процессы объединения, перестройки, реорганизации, которые составляют основное содержание детского развития и о которых автор говорит в программной формулировке своих теоретических позиций.

Но расхождение между программой и ее выполнением так велико, что на деле сам А. Гезелл впадает—и притом не раз, а на всем пути своего исследования—в то грубое упрощение, которое oн с негодованием отбрасывает в начале своей книги. Его собственные исследования не лишены ботанического привкуса. Правда, не он задает в исследованиях Гезелла тон всей музыке. Он скорее—как привесок, от которого нельзя освободиться—тащится по пятам за исследователем. Но все же тащится, создавая во всем построении исследования какую-то, неразрешимую двойственность, какое-то неустранимое противоречие, которое глядит на нас буквально с каждой страницы книги А. Гезелла и составляет, едва ли не самую отличительную и существенную ее черту, как впрочем и всего того направления, к которому она принадлежит.

В связи с этим отметим только, что не случайно автор не проводит различия, как сам о том говорит, между понятием роста (growth) как увеличения в размерах и развития (development) как дифференциации. Ему представляется фактически невозможным придерживаться подобного различения понятий, и оба понятия сливаются для него в одно, употребляясь попеременно с различными оттенками смысла в зависимости от контекста (стр. 16). За словами здесь, как и везде в научном мышлении, стоят понятия. Неразличение слов есть тем самым неразличение понятий. Терминологическое перерастает в логическое.

Вся огромная ценность исследований Гезелла, прокладывающих новые пути в педологии, заключена в последовательном и неуклонном проведении идеи развития как единственного ключа ко всем проблемам детской психологии. Его настойчивое стремление рассматривать всякий психологический факт, относящийся к ребенку, прежде всего и главным образом в генетическом аспекте проявляется одинаково цельно и полно и в его теоретических обобщениях, и в созданной им и непревзойденной по своим практическим и научным достоинствам системе диагностики развития. Но самую эту основную, ключевую проблему—проблему развития—Гезелл решает половинчато.

Не то, чтобы у него не хватило личной научной смелости до логического конца развить свою мысль и он робко остановился, подобно многим, на полдороге. Скорее другое: в его работах сплелись непримиримые двойственные тенденции всей буржуазной детской психологии, которые с такой явственностью и последней откровенностью вскрылись в современном ее кризисе, подготовленном всем ходом ее исторического развития. Исследования Гезелла и его книга—типичное детище этого кризиса и могут быть правильно поняты и приняты только в свете этого кризиса.

Печать двойственности, лежащая на этих исследованиях, есть печать методологического кризиса, переживаемого наукой, которая в своих фактических исследованиях переросла свою методологическую основу.

II

Осветим примером только что сказанное.

«Высшим генетическим законом,—формулирует Гезелл основную идею всей своей книги,—является, по-видимому, следующий: всякий рост в настоящем базируется на прошлом росте. Развитие не есть простая функция, определяемая х единицами наследственности плюс у единиц среды; это есть исторический комплекс, отображающий на каждой данной ступени заключенное в нем прошлое; другими словами, искусственный дуализм среды и наследственности уводит нас на ложный путь; он заслоняет от нас тот факт, что развитие есть непрерывный самообусловливаемый процесс, а не марионетка, управляемая дерганием двух ниточек».

В этом видит Гезелл пример того, как понятие развития доказывает вновь и вновь всю свою теоретическую ценность: «это понятие уничтожает полярное противопоставление категорий среды и наследственности.

Рост всегда является чем-то целостным; поэтому отпадает необходимость проводить строгое различие между физическими и душевными проявлениями. Рост является также процессом организующим и интегрирующим. Интерес перемещается к условиям развития и к тому влиянию, которое одна стадия развитии оказывает на другую стадию. Рост сам для себя беспрерывно создает условия» (стр. 218).

Снова программная формулировка большой теоретической ценности, приближающая нас к идее единства психофизического развития ребенка, т. е. к идее педологического исследования детского развития, к идее единства наследственных и средовых моментов и несостоятельности дуализма наследственности и среды, наконец—и это едва ли не важнейшее—к идее самодвижения процесса развития и внутренних связей и зависимостей в переходе от одной ступени к другой—высшей.

Но чем выше подымается Гезелл в своих теоретических обобщениях, тем глубже ощущается разрыв между красноречивой поэзией подобных формулировок и прозой его делового исследования. Непосредственное описание и отображение действительного хода детского развития в его исследованиях серее, беднее, суше, а главное—опирается по существу на иное, чужеродное и в известном смысле противоположное его теоретическим взглядам основание. Вопреки известному положению Гёте в его исследованиях суха и сера не теория, а древо жизни, которое должно быть—по слову Гёте—вечно зеленым.

«Сравнение—основной научный метод. При изучении так легко ускользающего явления, как рост, сравнительный метод приобретает особое значение» (стр. 63). Из этого исходит Гезелл, строя все свое исследование с помощью сравнительного метода или, как он образно называет его, метода изучения сравнительных срезов развития. Но сейчас же оказывается, что «сравнительный метод по самому своему характеру является методом количественным» (стр. 70), и следовательно, кто в таком виде применяет сравнительный метод как исключительный метод всего исследования, тот тем самым обрекает себя на ограничение своих исследовательских возможностей чисто количественным изучением сравнительных срезов развития.

Но как далеко это отстоит от того понимания развития, о котором говорилось в приведенных выше формулировках. Где в этом количественно нарастающем ряду детского поведения отражена та беспрерывная трансформация и реконструкция, которая, как мы слышали от Гезелла же, составляет основу развития? В процессе простого количественного нарастания, в процессе «прироста поведения», как выражается автор, не остается места для тех сложных отношений между прошлым и настоящим, о которых анатомия растений неспособна дать ни малейшего представления. Но по сути дела ограничиться количественным изучением поведения ребенка, представить картину его развития как картину простого роста, свести развитие к увеличению,—разве это не значит впасть в то самое грубое упрощение, которое сам Гезелл осудил столь решительно и со всей категоричностью в начале книги?

Стоит внимательно вглядеться в то, как представлены у Гезелла сравнительные срезы развития, чтобы убедиться, что это как бы серия застывших фотографических снимков, в которых нет главного—нет движения, не говоря уже о самодвижении, нет процесса перехода от ступени к. ступени и нет самого развития хотя бы в том понимании, которое теоретически выдвинул как обязательное сам автор. Как совершается переход от одного уровня к другому, в чем внутренняя связь одной стадии с другой, как рост в настоящем базируется на предыдущем росте,—именно это все и остается непоказанным.

И уже в прямой зависимости от этого находится то обстоятельство, что точно так же, т. е. чисто эмпирически, без малейшей попытки теоретически истолковать и понять развитие поведения и его внутренние связи, строится и диагностическая схема развития. «К счастью,—говорит автор,—момент сопряженности так силен в развитии, что один удачный стандарт приобретает полную репрезентативность в отношении множества других нормальных возможностей» (стр. 86). Но в чем заключается, на чем основана подобная репрезентативность, симптоматичность, диагностическая ценность подобных стандартов, в силу чего и что именно они представляют; какие связи обусловливают то, что данные симптомы знаменуют данные изменения в развитии,—все это остается загадкой, и вся диагностическая схема в целом остается чисто эмпирическим построением от своего начала до своего конца.

Так бывает—вот ее единственное теоретическое оправдание и обоснование.

III

Ту же самую двойственность, которую мы констатировали только что в основной концепции развития, лежащей в фундаменте всего построения Гезелла, мы можем проследить и в идее, завершающей и увенчивающей все его построение в целом. Мы имеем в виду проблему специфически человеческого в детском развитии. Мы видели раньше, что Гезелл, отвергая вначале отождествление и даже сравнение детского развития с ростом как грубое упрощение, сам в конце приходит к такому смешению и неразличению понятий развития и роста, которое фактически растворяет почти без остатка умственное развитие ребенка в простом «приросте поведения».

Приблизительно то же самое происходит и в решении проблемы человеческого в развитии ребенка.

Снова, как и первый раз, Гезелл пытается исходить из бесспорно правильных теоретических предпосылок.

Сравнивая поведение человека и животных и устанавливая качественное своеобразие человеческого детства, Гезелл приходит к выводу, что мы наблюдаем ряд фактов, устанавливающих известную аналогию между подрастающим орангутаном и младенцем. Он однако не вступает на путь многих исследователей, которые, подобно Бюлеру, проникнутые тенденциями зооморфизма в детской психологии, рассматривают целую эпоху в развитии ребенка с точки зрения аналогии с поведением шимпанзе, объявляя эту стадию детского развития «шимпанзеподобным возрастом», и противополагая антропоморфической тенденции в зоопсихологии, стремящейся вскрыть человекоподобность в действиях животных, противоположную тенденцию, стремящуюся обнаружить шимпанезеподобность поведения ребенка раннего возраста.

Напротив, он категорически отвергает подобную линию теоретического рассуждения. «Сходство,—говорит он,—подавляется здесь большим количеством сопутствующих различий. Сходство очевидно. Различия лежат глубже и менее явны, и все же именно в этих различиях кроется неповторимое своеобразие человеческого детства,—своеобразие, проявляющееся очень рано. Ни в какой фазе жизненного цикла ребенок и четверорукое не оказываются одним и тем же. Черты человеческой личности не наслаиваются поверх более примитивной конструкции,—они, напротив, присущи уже начальным моментам человеческого поведения» (стр. 217).

Гезелл таким образом не склонен рассматривать ребенка как животное, постепенно становящееся человеком. Он не идет также путем Пиаже, трактуя ребенка как биологическое существо, которое, социализируясь медленно и постепенно, к концу детства приобретает черты человеческой личности. Он умеет различить человеческое в самых первых шагах, которые делает ребенок в цикле своего умственного развития. Поэтому он не склонен вставать на рискованный путь биогенетических параллелей и смешивать различные конкретные процессы развития в формальной абстракции психологического развития вообще. Он не склонен помещать ребенка в качестве соединительного звена в том месте, где биологическая эволюция уступает место историческому развитию человека. «В биологической лестнице,—говорит по этому поводу Бюлер,—мы не знаем промежуточных ступеней между мышлением шимпанзе и человека, но мы можем проследить это в ходе развития человеческого ребенка. Там можно показать, как совершается этот переход».

Для Гезелла развитие ребенка не есть переход от животного к человеку. С самого начала это развитие совершается как развитие человека.

«В области приспособительного поведения неречевого типа (так называемого практического интеллекта) существует на ранних ступенях развития высокая степень соответствия между человеком и другими приматами. Соответствие это может быть по временам настолько убедительным, что для его объяснения невольно хочется прибегнуть к биогенетической теории.

Однако над этой картиной сходства возвышается и динамически ее преобразует широко развившаяся способность к приспособительным и социальным реакциям. Социальность существует уже в доречевом периоде, задолго до того, как ребенок произносит свое первое слово. В этом и кроется тайна человеческой личности. Уже в момент рождения мы имеем перед собой человеческую личность. Нет надобности выжидать для ее появления вертикальной походки и речи. Несомненно, что человеческое появляется поздно в истории развития расы, но оно возникает очень рано в истории индивидуального развития» (стр. 217).

Но, исходя из этих, казалось бы, несомненных и совершенно ясно сформулированных позиций, Гезелл приходит к неожиданным выводам, как только он начинает раскрывать содержание того, что он громко называет тайной человеческой личности, т. е. как только он раскрывает социальное и человеческое в развитии ребенка.

Эта тайна, как оказывается, вовсе не так уж таинственна, как может показаться с первого взгляда. Она настолько проста, что сразу же разочаровывает читателя, когда раскрывается перед ним. Оказывается, что эта тайна раскрывается «в большей длительности и в более глубокой пластичности человеческого детства» по сравнению с детством животных. Так же как и у животных, мы имеем здесь дело со специфическим созреванием поведения, но этот процесс совершается с меньшей неотвратимостью, и весь комплекс поведения оказывается гораздо более податливым. Его модифицирует особенно резко социальная среда, в связи с чем совокупность приспособительного поведения беспрерывно видоизменяется» (стр. 217).

Мы умышленно подчеркнули эти красноречивые более и менее для того, чтобы показать, что, как только автор переходит к конкретному раскрытию качественного своеобразия человеческого детства, он, скованный по рукам сравнительным, т. е., по его же разъяснениям, количественным методом, не может выйти из заколдованного круга более и менее и раскрыть это качественное своеобразие в иных категориях, чем категории увеличения и уменьшения.

Более того: самый процесс формирования личности, который Гезелл рассматривает как результат социального развития, он по существу сводит к чисто биологическим, к чисто органическим, следовательно, зоологическим процессам связи между организмом ребенка и организмами окружающих его людей. Здесь биологизм американской психологии достигает своего апогея, здесь он празднует свои высшие триумфы, одерживая последнюю победу: раскрывая социальное как простую разновидность биологического. Создается парадоксальное положение, при котором высочайшая оценка социального в процессе детского развития, признание изначально социального характера этого процесса, объявление социального местопребыванием тайны человеческой личности,—весь этот несколько напыщенный гимн во славу социальности нужен только для вящего торжества биологического принципа, который приобретает благодаря этому универсальное, абсолютное, почти метафизическое значение, обозначаемое как «жизненный цикл».

И, руководясь этим принципом, Гезелл начинает шаг за шагом отбирать назад в пользу биологического то, что он сам только что отдал социальному. Это попятное теоретическое движение совершается по очень простой схеме: личность ребенка с самого начала социальна, но самая социальность заключается не в чем ином, как в биологическом взаимодействии организмов. Социальность не выводит нас из пределов биологии; она еще глубже вводит нас в самую сердцевину жизненного цикла. Здесь для Гезелла нет скачка, перехода в новый план, изменения самого типа движения. Здесь просто расширение тех же органических проявлений роста за пределы организма ребенка, усложнение, увеличение и как бы прямое продолжение того, что дано уже в мире животных.

Социальную жизнь ребенка Гезелл рассматривает, так же как и поведения детенышей животных, в плане приспособления. И вот оказывается, что из понятия биологической эволюции может быть целиком и полностью выведена социальная жизнь человека, а перенесение эволюционного принципа в изучение онтогенеза раскрывает целиком и без остатка природу социального формирования личности ребенка.

«Биологи,—говорит он,—подчеркивают изумительное взаимодействие и целостность всего органического мира. В связи с эволюционными процессами все жизненные формы становятся некоторым образом взаимозависимыми. Все виды приспосабливаются друг к другу».

Это представление о жизни Томсон (Thomson) рассматривает как одну из четырех великих идей дарвинизма. «В биологическом мире существует, по-видимому, тенденция к установлению корреляции между организмами». «Природу все больше и больше приходится рассматривать как единую ткань». «Круг индивидуального существования пересекается множеством других кругов». «Связи не достигли здесь статического равновесия и не отличаются стабильностью. В величественном масштабе органического мира эволюция продолжает медленно изменять и организмы, и тип их взаимного приспособления. Сложная система взаимозависимостей, с одной стороны, регистрирует достижения эволюционного процесса, а с другой—обеспечивает целесообразный отбор вариаций и тончайших модификаций» (стр. 228).

Так, эволюционизм, расширяясь бесконечно, в обе стороны—вниз, рассматривая природу как единую ткань, и вверх, трактуя социальность как тенденцию к корреляции между организмами—превращается в законченную и замкнутую систему мировоззрения, в целое философское построение. Несколькими страницами раньше Гезелл отвергал как несостоятельную аналогию между онто- и филогенезом, а сейчас оказывается, что с новой, более общей точки зрения—«в конце концов механизм эволюции и механизм индивидуального развития имеют между собой много общего». Разница опять оказывается чисто количественной. «Основное и наиболее поразительное различие относится к протяженности того и другого во времени. То, что достригается эволюционным процессом за ряд столетий, ребенком осуществляется за немногие месяцы его развития. Но самые процессы развития и приспосабливания протекают примерно аналогичным путем» (стр. 228).

Трудно представить себе более явно выпирающее противоречие, более очевидную двойственность, более резкую несвязанность концов и начал. «Образ неразрывной жизненной ткани применим на деле и к формированию личности. Можно представить себе каждый отдельный комплекс умственного развития как вырабатывание неповторимой, но вполне детерминированной системы приспособлений индивидуума к остальным членам человеческого общества. Здесь мы вновь имеем взаимную связь организмов, основанную на взаимодействии и взаимозависимости соприкасающихся личностей. Здесь в умственном развитии каждого нового ребенка мы ощущаем под своими руками обширную и неразрывную биологическую ткань. Мы наблюдаем воочию беспрерывный процесс приспособления к другим индивидуумам, то взаимодействие, которое кладет неизбежный отпечаток на растущую и нежную личность ребенка» (стр. 228). Нельзя яснее сказать, чем это сказано в подчеркнутых нами строках, что самоё социальное формирование личности ребенка есть—для Гезелла—лишь разновидность биологического взаимодействия организмов. «Из этой взаимной связи возникает приспособление детей друг к другу и к родителям,— продолжает он ту же мысль.

Даже разлад в отношениях между родителями и детьми есть приспособление с биопсихологической точки зрения и может быть понят лишь в случае, если мы будем рассматривать его как закономерно обусловленный тип приспособления. Основные принципы взаимодействия между родителями и ребенком могут быть плодотворно подвергнуты анализу с помощью таких биологических категорий, как паразитизм, симбиоз и комменсализм.

Дитя и родитель образуют совместное некое психобиологическое товарищество. Отношения тут бесконечно более сложны, чем в простом симбиозе, основанном на интересах желудка, но и этот вид комменсализма подчиняется равным образом законам природы и лежит в сфере человеческого воздействия» (стр. 229).

Методологическое значение подобного рода утверждений настолько ясно, что на нем можно не останавливаться. Нам хотелось бы лишь в заключение, для того чтобы исчерпать исследование данной проблемы, показать, как в свете этих идей преображаются смысл и значение приведенных выше двух положений Гезелла.

Первое из них относится к преодолению дуализма наследственности и среды. Сейчас, в связи с тезисом о комменсализме, Гезелл снова возвращается к этой проблеме, снова устраняет дуализм, снова настаивает на глубокой взаимозависимости среды и наследственности, на интегральном характере развития, не оставляющем места противопоставлению. На этот раз он разрешает с точки зрения развития и «старинную антиномию свободы и детерминизма», объявляя ее неприложимой к фактам развития, но на этот раз он уже не оставляет никаких сомнений в том, что устранение дуализма достигается путем биологизации социального, путем приведения к общему биологическому знаменателю и наследственных и социальных моментов в развитии ребенка. Единство на этот раз откровенно покупается ценой полного растворения социального в биологическом.

Второе положение относится к проблеме личности. Мы слышали раньше, что в социальном скрыта тайна человеческой личности. Сейчас мы снова узнаем, что «если бы ребенок рос в абсолютно асоциальном пространстве, то вряд ли мы вообще имели бы перед собой какую бы то ни было структуру личности. Потенции развития,—говорит Гезелл,—зависят в основном от врожденных моментов, но структура личности определяется почти нацело теми социальными условиями, в которых развивается юная психика». Мы спешим поскорее узнать, что же представляет собой эта структура детской личности в свете учения о психобиологическом товариществе родителей и детей. Ответ и на этот раз не оставляет никаких сомнений. Он гласит: «Структура детской личности, поскольку она является поддающейся описанию реальностью, состоит из бесчисленных условных рефлексов, ассоциативных связей, навыков и установок, приобретенных в результате воспитания» (стр. 138). Вот и все.

Но—спрашивается—если тайна человеческой личности разрешается так просто, в чем же тогда качественное своеобразие человеческого детства, человеческой личности, о которой так громко говорилось десятью страницами выше?

IV

Мы исследовали две центральных проблемы лежащей перед нами книги: ее концепцию развития и ее учение о качественном своеобразии человеческого детства. От этих центральных проблем идут соединительные звенья к ряду других вопросов, как затронутые выше вопросы о наследственности и среде и вопрос о структуре детской личности. Нам нет надобности звено за звеном заполнять всю цепь частных вопросов и проблем, из которых соткано идейное содержание книги Гезелла. Нам представляется достаточным осветить центральные звенья этой цепи для того, чтобы вся она в целом оказалась методологически прозрачной и видимой насквозь, как бы под проникающим действием рентгеновских лучей. Методология книги освещает каждую ее страницу, ставит каждый факт на его место, определяет удельный вес каждого положения.

Нам остается немногое—по существу даже только одно: назвать вещи своими именами, терминологически оформить полученные в ходе нашего критического исследования данные.

Для диалектически-материалистического мышления проблема развития является центральной и основной для всех областей действительности, и для всех областей научного знания. Однако не всякое решение этой проблемы приближает нас к истинному пониманию объективной диалектики действительности. Этому истинному пониманию противостоят не только метафизические теории, отрицающие в корне самую идею развития, но и теории, проводящие ложные идеи развития. К числу этих последних относится и теория Гезелла. Ее нельзя назвать иначе как теорией эмпирического эволюционизма. Из эволюционной теории, из несколько видоизмененного учения Дарвина, выводится и философия природы, и философия истории. Эволюционный принцип объявляется универсальным. Это сказывается в двух моментах: во-первых, в указанном выше расширении естественных пределов приложимости этого принципа и распространении его значения на всю область социального формирования детской личности; во-вторых, в самом понимании и раскрытии природы развития. Типично эволюционистическое понимание этого процесса составляет ядро антидиалектичности всех построений Гезелла. Он как бы повторяет известное антидиалектическое правило Бюлера, недавно провозглашенное им в применении к психологии ребенка: «Природа не делает скачков. Развитие всегда происходит постепенно». Отсюда возникает непонимание основного в процессе развития: возникновения новообразований. Развитие рассматривается как реализация и модификация наследственных задатков. Первичное в ходе развития принимается за основное без учета того, что эти первичные ступени развития многократно перекрываются вновь возникающими закономерностями более высокого порядка. Отсюда же возникает переоценка раннего возраста, сдвигание всего содержания развития к его начальным, исходным моментам. Отсюда же биологизм в понимании интеллектуального развития, которое даже в высших, исторически сложившихся своих формах непосредственно выводится из имманентных закономерностей созревания нервной системы.

«Интеллектуальное развитие,—говорит Гезелл,—сводится по существу к последовательному появлению форм поведения, в основе которых лежит созревание нервной системы, связанной в свою очередь с архитектоникой всего организма» (стр. 19). В переводе на методологический язык это означает, что в истории поведения нет ничего, что возникало бы иным путем, чем путем простого созревания нервной системы. Иными словами, здесь начисто отрицается историческое возникновение и развитие высших психологических функций, представленное в онтогенезе социально-психологическим развитием ребенка.

Эмпирический характер этой теории приводит к тому, что она теряет всякую теоретическую устойчивость, вбирая в себя и эклектически ассимилируя чужеродные элементы,—одинаково виталистические, как и механистические. Гезелл принимает как врожденную тенденцию к оптимальному развитию, которую считает неискоренимой и использует в качестве объяснительного принципа (стр. 156 и 231), так и взгляд на ребенка как на живой механизм. Из этой эмпирической основы вытекает дальше один из величайших научных минусов всех исследований Гезелла: полная их оторванность от научной психологии с заменой ее психологией житейской, психологией здравого смысла. В своем делении интеллектуального развития ребенка на четыре группы процессов (двигательная деятельность, речь, приспособительные реакции и лично-социальное поведение) автор, правда, постулирует нерасторжимую связь этих процессов между собой, но нигде не делает ее предметом анализа и исследования. Более того: внутри каждой из этих групп он ведет свое исследование как бы совершенно вне современной сложнейшей системы научных представлений о природе и ходе развития детской речи, детского интеллекта, детской моторики. Он сознательно остается все время на поверхности, ограничиваясь феноменалистическим, внешним описанием проявлений детского умственного развития. Его исследования в сущности преследуют чисто описательные цели, не задаваясь объяснительными. Структура возрастных симптомокомплексов интеллектуального развития, раскрывающаяся во внутреннем сцеплении отдельных проявлений, переход от одной возрастной ступени к другой, теоретическое освещение всего генезиса детской речи, мышления или моторики—все это остается ненаписанными, пустыми страницами в книге Гезелла.

Нужно ли после всего сказанного говорить о том, что теоретическая система Гезелла неразрывно связана со всей методологией той критической эпохи, которую переживает сейчас буржуазная психология, и тем самым противостоит, как уже сказано, диалектически-материалистическому пониманию природы детского развития? Нужно ли говорить далее о том, что этот ультрабиологизм, этот эмпирический эволюционизм в учении о развитии ребенка, подчиняющий весь ход детского развития вечным законам природы и не оставляющий места для понимания классовой природы детского развития в классовом обществе, сам имеет совершенно определенный классовый смысл, тесно связанный с учением о классовой нейтральности детства, с реакционными по существу тенденциями к раскрытию «вечно-детского» (по выражению другого психолога), с тенденциями буржуазной педагогики к маскировке классовой природы воспитания. «Дети—везде дети»: так выражает сам Гезелл эту свою идею о ребенке вообще, о «вечно-детском» в предисловии к русскому переводу другой своей книги. «В этой универсальности черт детского возраста,—говорит он,—мы видим отражение столь много обещающей, в будущем благотворной солидарности всего человеческого рода».

V

Сложность положения, в котором мы очутились в самом конце нашего критического исследования, заключается в том, что все огромные достоинства книги Гезелла, о которых мы не раз упоминали мимоходом, как разработка клинического метода в педологии, как умение на деле, методически охватить умственное и физическое развитие ребенка в его единстве, как огромное количество новых психологических фактов, как богатство новых конкретных педологических проблем, наконец как разработка диагностики развития, этой основной проблемы практической педологии,—что все эти достоинства не просто погашаются и обесцениваются несостоятельностью методологической концепции, из которой они развиты; так что в результате взаимного погашения плюсов и минусов получается чистый нуль или какая-нибудь отрицательная величина. Сложность заключается далее в том, что то и другое не существует и независимо одно от другого и, следовательно, не может быть просто расчленено, разъединено или просто содрано одно с другого, как кожа с созревшего плода. Книга Гезелла требует творческого критического преодоления на основе разрешения ее фактического содержания и ее реальных конкретных проблем в свете новой и истинной теории детского развития.

В свете этой новой и истинной теории может быть действительно преодолен эмпирический эволюционизм, как и другие ложные теории развития, ибо—по прекрасному выражению Спинозы—как свет обнаруживает себя самого и тьму, так истина есть свидетельство себя самой и заблуждения.

Л. С. Выготский.